Платье для Золушки (СИ) - Иконникова Ольга - Страница 2

По Дашиному лицу текут слёзы. В другое время мадам Зиберт сурово отчитала бы и примерно наказала ее, но сейчас она задумчива и спокойна.

— Да и как может воспитанница приюта появиться на княжеском балу? — продолжает Павленко. — Тем более, на балу у Ковалевских. Это будет оскорбительно для других гостей.

— Что же в этом оскорбительного, милочка? — качает головой баронесса. — Разве наши девочки не благородного происхождения? Да, их родители не блистали в высшем обществе, но всё-таки были дворянами, разве не так? А приглашение на бал я раздобуду, не сомневайтесь. И не волнуйтесь — наша воспитанница поедет на бал инкогнито. Разве вы забыли? Это будет бал-маскарад. Нужно только будет уехать оттуда до полуночи — маски снимаются ровно в двенадцать часов.

— Ох! — бледнеет Нина Александровна. — А если об этом всё-таки узнают? Княгиня Ковалевская никогда вам этого не простит.

Но баронесса только удивляется:

— Помилуйте, Нина Александровна, да на что же может обидеться княгиня? Все знают, как мы заботимся о наших девочках, и то, что одной из них мы позволим побывать на настоящем балу, будет лишним тому доказательством. Но вы правы — пусть это лучше останется тайной.

Она поднимается и идет к дверям, на ходу отдавая распоряжения:

— Соберите в зале всех девиц старше шестнадцати лет. Нет, не всех. Толстушки в платье не влезут. Ну, и чтобы танцевать могли не как коровы на льду.

Через полчаса я вхожу в танцевальную залу на дрожащих ногах. Никогда прежде я так не волновалась.

Нас — соответствующих объявленным баронессой требованиям — оказывается всего трое: я, Даша Хитрук и Тамара Рудакова. Но это и неудивительно — взрослых воспитанниц здесь держать не принято. Как только девушки достигают возраста, позволяющего им поступить к кому-нибудь на службу, Анастасия Евгеньевна подыскивает им подходящее место. Не бескорыстно, разумеется, подыскивает.

Нас с детства обучают хорошим манерам, музыке, танцам, живописи и множеству самых разных наук — не хуже, чем в самых престижных гимназиях. А потом, повзрослев, мы становимся компаньонками дам из высшего света или гувернантками для княжеских и графских детей. Выпускницы пансиона-приюта баронессы Зиберт охотно принимаются на работу в самые лучшие московские и петербургские дома. «Они прекрасно воспитаны и при этом знают свое место» — так аттестует нас сама Анастасия Евгеньевна.

И мы стараемся держать марку — мы улыбаемся, даже если хочется плакать, мы вежливы и скромны. Мы тоже дворянки — как и те, кому мы будем прислуживать, — но у нас нет громких титулов и больших состояний. А самое главное — у нас нет родителей, которые могли бы о нас позаботиться. И мы благодарны баронессе за то, что о нас заботится она — как может, как умеет. Гордость — не самое лучшее качество, когда ты беден и одинок.

До нас доходили слухи, что некоторые из выпускниц обретали себя совсем в других ролях, становясь любовницами и содержанками богатых мужчин, но об этом в приюте говорить было не принято — каждый такой случай казался баронессе позором.

Мадемуазель Коршунова приносит в залу платье. Анастасия Евгеньевна тыкает пальцем в Дашу Хитрук, и та застывает, когда Коршунова начинает шнуровку корсета. Наряд Даше вполне по размеру, но при этом выглядит она в нём так жалко и нелепо, что баронесса морщится.

— А ну подними голову, расправь плечи! — командует она. — Ты сейчас похожа на старуху. Ты знаешь, что такое бал в княжеском дворце? Ты понимаешь, какие люди там будут?

Откуда Даша может это знать? Единственный бал, на котором нам довелось побывать, проходил в купеческом собрании. Но публика там была не самая взыскательная.

Даша красна как мак. Руки ее трясутся, а взгляд выражает отчаяние.

— Пошла прочь, дурёха! — сердится директриса. — Так и будешь в приюте век коротать, коль себя подавать не научишься.

Тамара, когда платье оказывается на ней, ведет себя совсем по-другому — она не стремится понравиться баронессе, и во взгляде ее читается плохо скрытое презрение ко всем оценивающим ее сейчас людям. И когда она по требованию мадам Зиберт идет от одной стены зала к другой, движения ее кажутся слишком резкими, угловатыми. Я понимаю — ей совсем не хочется ехать на бал.

— Оно ей коротковато, — замечает баронесса. — Да и слишком она худа.

— По подолу можно кружево пустить, ваше благородие, — предлагает мадемуазель Коршунова. — И корсет потуже затянем.

Анастасия Евгеньевна вроде бы соглашается, и я уже думаю, что мне не придется участвовать в примерке, когда замечаю ее требовательный жест.

— Мадемуазель Муромцева, извольте переодеться!

— Шура, ну что же ты? — шепчет мадемуазель Коршунова. — Не серди ее благородие.

Платье садится на меня как влитое. Я подхожу к зеркалу и не узнаю себя.

Я вижу ласковый взгляд барона и удивленный — мадам Павленко. Я слышу, как баронесса спрашивает: «Надеюсь, она хотя бы умеет танцевать?» И понимаю, что выбор сделан.

Я катаю вилкой холодную картофелину по тарелке. Я совсем не хочу есть. Тем более, что картошкой нас кормят уже вторую неделю — без рыбы, без масла — только с томатной подливой.

— Шурка, ну неужели ты не хочешь побывать на балу? — Аля уже допивает чай и старательно собирает со скатерти хлебные крошки. — Только подумай, как там может быть интересно! Там будет играть настоящий оркестр!

— И ты сможешь танцевать с настоящими кавалерами! — подхватывает Даша.

В приюте мы танцуем только друг с другом.

— Мадемуазель Муромцева, а вы совсем не хотите есть? — десятилетняя Китти Ланская смотрит не на меня, а на картошку.

Девочка худа и бледна, и я с радостью отдаю ей остатки ужина.

— Эй, Муромцева, — хмыкает Тамара Рудакова, — просто признайся, что ты боишься!

Я закусываю губу, чтобы не надерзить. Не хватало еще вступить в перепалку здесь, в столовой, в присутствии классной дамы.

Мне даже самой себе стыдно признаться, что Рудакова права. Я действительно боюсь. Просидев полтора десятка лет за стенами приюта, я уже не представляю, каково это — оказаться за его пределами. Тем более — в княжеском дворце.

— Тома, что ты такое говоришь? — удивляется Алька. — Конечно, Шура волнуется. Как волновалась бы любая из нас, оказавшись на ее месте.

— На ее месте? — Тамара презрительно морщит нос. — Поехать на бал в чужом платье? Вот уж нет! Это всё равно, что признать себя шутихой. Вам так не кажется, девочки?

Ее подружки согласно кивают:

— Это словно быть куклой, которую дергают за веревочки в балагане, и она делает то, что нужно кукольнику.

— Это ужасно стыдно — изображать из себя другого человека.

— А еще — страшно. А если кто-то догадается, и тебя разоблачат? Только представьте, что будут тогда говорить?

Они поддерживают Тамару во всём. Мне кажется, что реши она вдруг сброситься в реку с крутого обрыва, они последуют за ней, не задумываясь.

— Девочки, не будьте злыми! — восклицает Дашутка. — Если бы Шура сама всё это придумала, я поняла бы ваши упреки. Но ее об этом попросила ее благородие. А значит, в этом нет ничего дурного.

— Ну-ну, — хмыкает Тома. — Да если обман вскроется, баронесса первая обвинит во всем мадемуазель Муромцеву.

Не сомневаюсь, что так и будет. И мое нежелание ехать на бал только крепнет. В кои-то веки я согласна с Тамарой. Я не хочу участвовать в этом представлении. Не хочу обманывать ни себя, ни других. Черного кобеля не отмоешь добела. Я не такая, как все те гости, что будут на балу. И никогда не смогу стать такой. Так к чему притворяться?

Аля сразу бледнеет:

— Нет, ее благородие никогда так не поступит! Она не станет врать. Да и что в этой поездке такого дурного? Мы с вами тоже дворянки, медамочки! Да, не такие богатые и знатные, как прочие гости княгини. Но разве от этого наше происхождение становится стыдным?

— Вот и я о том же, — подхватывает Даша. — Шура всего лишь съездит на бал, натанцуется вдоволь и покажет платье. И уедет оттуда до полуночи, — ее взгляд становится томно-мечтательным, — как в сказке про Золушку.