Укус (ЛП) - Лаймон Ричард Карл - Страница 31

Сон вернул ее чертам спокойствие, мягкость, невинность — все то, что присуще было той Кэт, с которой я расстался давным-давно. Той, которой все еще было пятнадцать лет.

Хоть она и выросла в шокирующе красивую женщину, умную, сильную и решительную, мне было больно смотреть на нее, ибо теперь я знал, через что ей пришлось пройти. Как же много я пропустил. Как сильно она изменилась. Как страшно, что она так сильно изменилась.

Мое сердце сгорало.

И, чтобы хоть как-то унять эту ужасную скорбь, я сказал себе, что Кэт так или иначе повзрослела бы. Даже если бы я имел власть над временем, и мы бы с ней смогли остаться пятнадцатилетними навсегда, я бы вряд ли воспользовался таким даром. Да, быть может, мне бы этого страстно хотелось. Но — нет, я бы не позволил себе такое.

Потому что, как бы сильно я не любил ту девочку-подростка, я бы не лишил ее возможности стать взрослой женщиной.

Но, Боже, как же я был сейчас несчастлив. Как я страдал о той, которой лишился. Где наша молодость, наш задор, наше счастье?

Все прошло, и осознание убивало меня.

Но ведь всегда есть воздаяние.

Девочка-подросток стала прекрасной женщиной. Я — стал мужчиной.

И, хоть я ненавидел себя за то, что не смог удержать первую, я буду ненавидеть себя не меньше, если упущу и вторую.

Прошлое никак не вернуть все равно. Остаются воспоминания, над которыми можно горевать. Но убегать от настоящего — не выход. Надо держаться за него изо всех сил.

Зарождающийся день окрасил кожу Кэт в серые тона. Все еще блуждая в лабиринте сожалений и несбывшихся надежд, я внезапно поймал себя на ужасной мысли: отпусти руль и пусть это все кончится для нас всех.

Но я не отпустил руль. Я не сдался. Я сосредоточился на бегущей перед нами полосе Четырнадцатого шоссе.

Хотя мы ехали на север, солнце, восходящее по правую сторону от нас, вскоре коснулось золотистыми лучами и пространства перед нами. Какое-то время свет был едва ли не нестерпимо ярок — но не ярче того сияния, коим одаривала меня спящая Кэт, стоило мне лишь обратить к ней взгляд.

Снег Снегович продолжал храпеть.

Я поглядывал на дорогу достаточно часто, чтобы избежать неприятностей. Я так сильно скучал по ней, так долго скучал — и вот она здесь, сидит на соседнем сиденье. Я едва мог поверить в это чудо. В этот странный, но прекрасный сон.

Девушка моей мечты. Так близко, что коснуться — ничего не стоит. Озаренная светом нового дня.

Первый раз за десять лет я видел ее при свете дня.

Я рассматривал ее — спутанную мальчишескую прическу золотистых волос, изгиб левой брови, коль скоро правая половина ее лица была скрыта тенью, тонкие линии в уголке глаза — которым, наверное, когда-нибудь суждено стать морщинами, ее губы, россыпь веснушек.

Из-за того, что она, склонив голову, чуть сползла на сиденье, перед ее рубашки смялся в несколько волн. Как и любая женская рубашка — или блузка, правильнее сказать? — она была застегнута таким образом, что пуговицы смотрели в мою сторону.

А в пробелы между ними было прекрасно видно, что Кэт не носила лифчик.

Накануне вечером она была передо мной в наряде Евы не меньше часа. Я мог видеть каждый дюйм ее тела. И, вроде бы, странно было с моей стороны придти в такое волнение от взгляда на ее грудь.

Но я не мог оторвать глаз.

Мне было видно не так уж много — но достаточно, чтобы млеть от обескураживающего, поразительного восторга.

Я не мог оторвать глаз.

Я чувствовал себя виноватым. Едва ли не вуайеристом. Дыхание застыло у меня в груди. Всем моим сожалениям о том, что Кэт выросла, пришел конец.

Только настоящее имело значение.

Только этот момент. Только этот взгляд.

Только эта грудь — грудь цвета меда — взрослой, сногсшибательно красивой женщины. Только…

Я с трудом взял себя в руки. Прикипев взглядом к ветровому стеклу, я прищурился от солнца, глубоко вздохнул и попытался думать о чем-нибудь другом.

На наших плечах все еще было много проблем. Снег Снегович на заднем сиденье. Эллиот в багажнике. Все те опасности, которые они нам сулили. Все волнения, связанные с тем, что нам как-то придется от них отделаться.

Но все это было для меня сейчас таким далеким и неважным.

Ты шпионишь за ней, сказал я себе. Ты вторгаешься в ее личную жизнь.

Но она бегала голышом передо мной всю вчерашнюю ночь. Вряд ли она станет возражать против моих взглядов.

(Не рассчитывай на это!)

(она никогда не узнает)

В конце концов, что плохого, спросил я себя. Когда вы видите радугу, лесной ручей, поляну ярких цветов — разве вы стыдите себя за их красоту и за то, что вы осмелились ими любоваться? Разве вы закрываете глаза и твердите себе, что делаете что-то не так? Черт возьми, нет! Вы смотрите. Вы наслаждаетесь. А ежели нет — вы теряете что-то. Вы, как минимум, обманываете себя.

Пользуясь таким оправданием, можно было бы и спустить себе с рук подглядывание за чужой жизнью в окна дома. Всегда есть разделяющая одно и другое грань, и любование грудью Кэт явно лежало по другую сторону от радуги и цветочных полян.

Но я НЕ МОГ не смотреть.

Я вновь повернул голову. Мои глаза снова принялись исследовать разрыв между пуговицами ее рубашки.

Метнулись к дороге на несколько секунд.

Снова — назад.

Ты сошел с ума.

Да, наверное, так и есть: я начинаю бредить. Теперь мне кажется, что одна из пуговиц расстегнулась. Что теперь видна добрая половина ее груди.

Но, позвольте: одна из пуговиц взаправду расстегнулась, пока я не смотрел.

Во рту пересохло, в джинсах стало тесно. Учитывая их не самый удобный фасон и то, что я вел машину, не представлялось возможным расстегнуть их или хоть как-то ослабить, поэтому очень скоро мои душевные мучения дополнились мучениями физическими, весьма определенного характера. Сосредоточившись на дороге, я бы не решил проблему — смотреть вперед, конечно, приходилось, но мои зрачки словно магнитом оттягивало обратно, и я так или иначе выкраивал момент.

Сейчас мне было видно так много.

О Боже, а вдруг этот Панк Панкович сейчас разделяет со мной это чудное видение? Вдруг его храп — никакая не гарантия? Взгляда в зеркало заднего вида мне было недостаточно — я резво обернулся и посмотрел через плечо.

Он развалился криво на сиденье позади Кэт, свесив подбородок на грудь, седая шевелюра укрыла лицо. Кожанка свободно распахнулась, демонстрируя широкую загорелую грудь в кучеряшках.

Ох, уж к его-то груди у меня никакого интереса не было.

Он не видел Кэт — вот и все, что сейчас имело для меня значение.

Метнув взгляд вперед, я убедился, что мы не рискуем съехать с дороги и не собираемсяя врезаться в легковушку или грузовик.

Никаких других машин, о которых стоило бы беспокоиться.

Снова — к Кэт.

Нет, этого не может быть.

Еще одна пуговица расстегнулась.

Наверное, она ворочилась во сне, и рубашка сбивалась на бок. Теперь была обнажена почти вся ее левая грудь. Ее темно-золотистый сосок у самого края распаха. Солнечный свет мягко омывал его.

Хоть в автомобиле и было тепло, на ее коже выступили мурашки.

Они мне понравились.

Понравились ее веснушки. На груди они тоже были. Не так уж и много — не больше полудюжины. Маленькие рыжие пятнышки.

В каком-то роде мне даже понравились ее раны.

Их было непозволительно много. Двадцать? Пятьдесят? Они шли вверх и вниз по обеим сторонам груди — уже не сами шрамы, а лишь напоминания. Нужен был очень хороший свет, чтобы различить их все.

Некоторые — поновее остальных, розоватого оттенка, самые старые — побелевшие. Тонкие, разной длины — белые нити-порезы, изогнутые рваные от резцов, но больше всего — точечные, оставленные вампирскими клыками.

Стальными иглами Эллиота.

Этот мудак присасывался к ее груди, как какой-то чокнутый младенец-переросток. Пил из нее кровь.