Клоака - Доктороу Эдгар Лоуренс - Страница 29

• Предыдущая
• 29/59
• Следующая

Первые ценные и достаточно подробные сведения мы получили от врача, после чего имя Сарториуса перестало быть для нас просто набором звуков. Это был тот самый врач, от услуг которого в свое время отказался Огастас Пембертон — доктор Мотт. Тадеус Мотт. Дело обстояло так: по просьбе капитана Донна Сара Пембертон написала письмо доктору Мотту, в котором поинтересовалась, не может ли он выслать ей подробную выписку из истории болезни ее умершего мужа. Это был еще один пример неистребимой любви капитана Донна ко всякого рода документации. Не знаю, чем сумела разжалобить старого доктора вдова — может быть, ссылками на свое бедственное положение, но доктор Мотт — несомненно, джентльмен старой школы — выслал ей но почте требуемую выписку. Таким образом, мы получили инструмент, позволивший нам заглянуть, если можно так выразиться, в нутро мистера Пембертона-старшего.

Исключая период прошлого года, Огастас Пембертон страдал обычными для человека его возраста недугами: умеренной потерей слуха, подагрой, простатитом и редкими приступами дыхательной недостаточности. За несколько месяцев перед тем, как слечь в постель, Огастас посетил доктора Мотта в Манхэттене и предъявил жалобы на эпизодические обмороки и нарастающую утомляемость. Предварительный диагноз был — анемия. Доктор Мотт хотел поместить Огастаса в госпиталь, чтобы понаблюдать за течением заболевания. Огастас отказался. Оказалось, что Саре Пембертон была известна не вся правда. Мистер Пембертон знал о своем заболевании еще до того, как в Рейвенвуде у него начались частые обмороки. Не отличалась только в обоих версиях реакция Пембертона на диагноз, установленный доктором Моттом. В конце своего послания Мотт писал, что, когда он видел Пембертона во время своего визита в Рейвенвуд, больной находился в последней стадии страшной анемии, для лечения которой медицина располагает только паллиативными мерами. Я употребляю слово страшная, но в тексте упоминалось какое-то другое, мудреное медицинское слово, из которого я понял только, что заболевание имеет необратимый характер и, как правило, приводит к смерти в течение шести месяцев и меньше.

Теперь оказалось, что расхождения в показаниях Сары Пембертон и доктора Мотта не имели ровным счетом никакого значения. Старик скрывал от своей жены что-то еще — очень и очень важное. Это несовпадение и возникшее подозрение заставили Донна предпринять поездку к доктору Мотту. Я отправился вместе с капитаном.

Когда в разговоре Донн упомянул имя Сарториуса, Мотт не выказал никакого изумления или повышенного интереса.

— Я нисколько не удивлен, что он взялся лечить этот запущенный случай… Возможно, больному были даны обещания, внушившие ему неоправданные надежды на выздоровление.

Мое сердцебиение несколько участилось. Я взглянул на Донна. Этого служаку не так-то просто было пронять. Но он все же спросил:

— Вы хотите сказать, доктор, что этот Сарториус — шарлатан?

— О, нет, что вы! Это прекрасный, умный и грамотный врач.

— Но его имя не значится среди членов Нью-Йоркской медицинской ассоциации, — поспешил и я вставить слово.

— Врачу не обязательно быть членом ассоциации. Это не правило. Большинство врачей находят, что вступать в такие ассоциации имеет смысл, это позволяет поддерживать контакты с коллегами. Ассоциация — полезная организация, во всяком случае, стоящая. Это, конечно, оборачивается формализмом, но в целом для медицинской науки подобные объединения, пожалуй, полезны. У нас бывают симпозиумы, конференции, на которых мы делимся друг с другом своими достижениями. Но Сарториус не является членом ни одного из известных мне обществ.

— Где он практикует?

— Не имею понятия. Я не видел его и ничего о нем не слышал уже много лет. Хотя, если бы он работал на Манхэттене, то я наверняка знал бы об этом.

Доктор Мотт являлся выдающимся представителем своей профессии. Это был красивый, стройный и подтянутый человек, сохранивший, несмотря на возраст — ему не меньше семидесяти, — хорошую осанку. У него темноватые с густой проседью волосы, носит усы. На нем было пенсне, сквозь стекла которого он внимательно оглядывал каждого из нас по очереди, не прерывая разговора. Должно быть, с таким же вниманием он осматривал своих пациентов. Мы приехали в дом к старому доктору на Вашингтон-плейс.

Донн спросил у Мотта, когда он познакомился с Сарториусом.

— Он работал в санитарной комиссии столичного управления здравоохранения. Я же был председателем этой комиссии. Это было в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году… В то лето комиссия ожидала большой эпидемии холеры. Мы чистили трущобы, навели порядок в вывозе отходов и провели ряд мероприятий по защите от заражения источников питьевой воды. И нам удалось предотвратить вспышку, подобную эпидемии тысяча восемьсот сорок девятого года. Простите, но я не совсем понимаю, почему все эти сведения интересуют полицию.

Донн откашлялся.

— Миссис Пембертон попала в затруднительное положение. Дело касается прав на недвижимость. В этом деле замешаны местные власти. И мы собираем все документы, чтобы дать делу законный ход.

— Понятно. — Доктор Мотт повернулся ко мне. — А что, пресса тоже всегда вмешивается в подобные дела, мистер Макилвейн?

— Я приехал к вам как друг и советчик миссис Пембертон, — ответил я. — Это сугубо личное дело.

Несколько мгновений я чувствовал на себе оценивающий взгляд доктора Мотта. Я взял пример с капитана Донна, изобразил на лице полнейшую бесстрастность и постарался взять себя в руки. Доктор откинулся на спинку кресла.

— Мы до сих пор не знаем причин возникновения холеры. Нам известно только то, что инфекционное начало содержится в кале и рвотных массах больных. Но вот вопрос о заразном начале… Существуют две теории — теория ядовитой заразы, то есть мнение, что болезнь распространяется через атмосферные миазмы, содержащие некий ядовитый материал. Вторая теория считает, что болезнь переносят микроскопические организмы, так называемые гермы, которые обитают в жидких средах организмов больных. Доктор Сарториус твердо придерживался второй теории, так как, по его мнению, только живые существа имеют способность к бесконечному воспроизведению себе подобных и, только приняв такую точку зрения, можно удовлетворительно объяснить тот факт, что эпидемия, раз начавшись, поддерживает сама себя. Яд, вызывающий холеру, действительно обладает такими свойствами. С тех пор эта точка зрения получила солидное подтверждение в работах месье Пастера во Франции — по ферментации вина в бродильных чанах и, особенно, после открытия доктором Кохом в Германии холерного вибриона. Недавно до нас дошли сведения об этом открытии. Но все дело в том, что доктор Сарториус… ужасно… нетерпим к противоположным мнениям. На наших заседаниях он вел себя вызывающе и грубо. Он глубоко презирал медицинское сообщество, называл нас чайными болтунами… Что делать, героические подвиги теперь, действительно, не в моде. Я лично, как правило, не позволяю себе разговаривать с коллегами в подобной форме. Но компетенцию доктора Сарториуса я не оспариваю. Он был вызывающим, холодным и, естественно, малоуважаемым субъектом в нашей медицинской и врачебной братии. Но мы никогда не подвергали его остракизму, это был блестящий врач, и мы не теряли надежды сделать из него доброго христианина. Это он покинул нас, а не мы его. Но я с жалостью думаю о его пациентах, если, конечно, он еще практикует. Это врач, которому в высшей степени наплевать, кого именно он лечит. Сарториусу безразлично — человек перед ним или корова. Ни один больной никогда не дождался от него сочувственного жеста, слова ободрения — все это не менее важно в нашем ремесле, чем лекарства. Я говорю все это сугубо конфиденциально, естественно, и надеюсь на вашу скромность. Если вы его найдете, то, возможно, он не захочет вас видеть.

Я помню, что после этой встречи мы с Донном шли по Бродвею. Был жаркий день. Воздух, знойный и плотный, казалось, можно было потрогать рукой. Ни ветерка. У каждого магазина, ресторана или салуна стоял характерный для каждого из этих заведений запах. Мы последовательно проходили из облака в облако — кофе, выпечка, кожа, косметика, жареное мясо, а вот потянуло пивом… Не имея на то никаких научных оснований, я под действием этих запахов стал склоняться в сторону миазматической теории заразных болезней. Настроение у нас с капитаном было несколько приподнятым. Мне нравилась походка Донна на длинных, несгибаемых, как ходули, ногах. Этот человек отбрасывал на тротуар очень длинную тень. Близился вечер. Сквозь промежутки между высокими домами на мостовую ложились длинные полосы солнечного света. Из труб вылетали и носились в воздухе частички сажи, оседая на телеграфных проводах. Женщины, нагруженные хозяйственными сумками, толпами выходили из магазинов, привратники свистом подзывали к дверям гостиниц кебы и фаэтоны. Город готовился к наступающему вечеру. Какие разные люди встречались нам на улице! Они шли, шаркали ногами, хромали, просили милостыню, приставали к женщинам, рассказывали анекдоты и слушали, как их рассказывают другие, хлопали в ладоши от избытка чувств. Безногий негр на тележке протискивался сквозь толпу, наезжая на ноги прохожим… Человек, одетый дядей Сэмом, раздавал детишкам конфеты… Длинноволосый проповедник мрачно прошествовал по тротуару, неся на груди и спине плакаты со зловещими пророчествами… Скрип телег, стук экипажей… Возбужденный тем, что нам удалось узнать о докторе, презирающем своих коллег, я с каким-то новым чувством смотрел на мир и чувствовал в душе несказанную любовь к моему городу. Это был мой Нью-Йорк. Мне стало жаль моего пропавшего без вести независимого журналиста, которому был неведом этот Бродвей. Для Мартина город являлся лишь местом, по которому ездил омнибус с призраками.

• Предыдущая
• 29/59
• Следующая