Клоака - Доктороу Эдгар Лоуренс - Страница 38

• Предыдущая
• 38/59
• Следующая

Если бы в этот благословенный приют вдруг нагрянула комиссия по проверке условий содержания воспитанников, она была бы просто-напросто ошеломлена увиденным. Дети носили простую, но чистую и опрятную одежду и были обуты в новые крепкие ботинки. Ребятишки вымыты и ухожены. Персонал при допросе держался очень естественно. Казалось, эти люди честно исполняют свой долг, не помышляя ни о каком злодействе. Все увиденное весьма озадачивало.

Осмотр помещений вызвал у меня очень неприятное чувство. Не такое, как то, которое охватило меня, когда я впервые взглянул на заведение в бинокль. Нет, это чувство было сильнее, но менее осознанным. Это был не страх и, тем более, не ужас, нет, это было что-то невыразимо мрачное и безнадежное, какая-то свинцовая тяжесть, непонятная и непривязанная ни к чему конкретному. Я не могу сказать, что это было отчаяние — оно всегда вызывается какой-то известной причиной… В кабинете рядом с кухней Донн нашел бухгалтерские книги. В записях не содержалось ничего необычного: оплата поставленных товаров, платежи за аренду и тому подобное. Донн, обратившись к экономке — высокой средних лет женщине с волосами, стянутыми в узел, спросил, не она ли ведет записи.

— Нет, — ответила женщина, — записи ведет мистер Симмонс.

Донн вскрыл висевший на стене стенд с ключами. Экономка оказалась весьма любезной дамой и пояснила, какие двери открывали эти ключи. Но была там одна связка, о которой экономка ничего не могла сказать.

Позади стола Симмонса виднелась дверь в чулан. Перепробовав несколько ключей, Донн открыл дверь. За ней действительно оказался чулан, где стояли дубовые шкафы, каждый из которых был заперт на висячий замок. У противоположной стены находилась вешалка с кое-какой одеждой на ней. Донн решил отодвинуть в сторону одежду, любопытствуя, не спрятано ли за ней что-нибудь интересное… И в этот момент я увидел знакомую мне армейскую шинель, которая преспокойно висела на крючке той вешалки.

— Мартин Пембертон носил точно такую шинель, — произнес я, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие.

Если бы мне сейчас предложили поучаствовать в таком расследовании, я без колебаний отклонил бы предложение. Вооружившись полицейским фонарем, Донн повел нас по лестнице вниз, в подвал, где мы еще не побывали. Стены подвала были сложены из грубого, необработанного камня, а само помещение разделено на секции деревянными перегородками. Каждая такая секция имела дверь и запиралась на ключ. Все помещение весьма напоминало овечий загон. Ключи, которые Донн прихватил в кабинете Симмонса, как раз подошли к этим замкам. Мы осмотрели два или три отсека — воздух в них был спертым и смрадным, наполненным угольной пылью. Мы вошли в третий отсек. В первый момент мне показалось, что на полу валяется полупустой мешок с углем… Этот отсек был… камерой-одиночкой. Полное отсутствие света, дышать нечем. На полу зашевелилась какая-то фигура. Донн направил на нес луч своего фонаря… И мы увидели… заросшее неопрятной клочковатой бородой лицо, моргающие, ничего не видящие глаза, которые истощенный до последней крайности человек пытался прикрыть от света костлявой, как у скелета, рукой. Господи, я бы никогда в жизни не узнал его… Бедняга, он превратился в скелет, покрытый невообразимыми лохмотьями.

В жизни я видал всякие виды, но эта сцена до сих пор иногда снится мне по ночам, и я просыпаюсь в холодном поту. Часто мне снится сон… Как будто неясная сила отдирает с лица земли Манхэттен — загаженный, закованный в каменные и асфальтовые мостовые Манхэттен, со всеми его канализационными и водопроводными трубами, колодцами, туннелями и проводами, как струп, который после заживления раны спадает с молодой свежей кожи. Тогда на земле взойдут семена, расцветут цветы, начнут снова плодоносить кусты и деревья. Холмы покроются зеленью, разрастется дикий виноград, появятся черника и смородина. Засияют первозданной белизной березовые рощи, над ручьями скорбно склонятся плакучие ивы. Зимой землю заботливым покровом окутает девственно чистый снег, который пролежит до самой весны и, растаяв, напоит почву чистейшей водой. Пройдет год-два, и задавленная цивилизацией, но не исчезнувшая вовсе протестующая древняя культура возьмет свое. Это будет славный реванш. Исчезнет проклятие клоак и дымных заводов, на цветущей земле снова будут жить стройные дети природы — индейцы, без денег и пышной архитектуры. Они будут жить просто и близко к природе — охотиться, ставить силки на мелкого зверя, ловить рыбу, сеять свои немудреные растения и молиться своим многочисленным богам и духам. Их боги всегда сопровождают их в короткой нелегкой жизни. Как я любил этих простодушных диких людей, примитивных политеистов, как завидовал им. Этим поклонникам солнечного света и зеленых листьев… свободным мужчинам и женщинам на их свободной земле… их способности рассказывать друг другу самые фантастические истории и искренне верить им… их потрясающе красивым сказкам о мире, в котором они жили и который служил им крепкой опорой…

Мартин знал ответы на все наши вопросы, но был не в состоянии их дать. Он не мог говорить и не проявлял никаких признаков разумного поведения. Он был нем и абсолютно безразличен к происходящему. Сара Пембертон отвезла его в Пресвитерианский госпиталь на Семьдесят первой улице и поручила заботам доктора Мотта — того самого врача, который в свое время поставил Огастасу диагноз смертельного неизлечимого заболевания. Мы каждый день ездили в госпиталь справиться о состоянии больного. Мартин, по мнению врачей, страдал общим истощением и сопутствующими нарушениями жизнедеятельности. Организм его был до крайней степени обезвожен. Женщины, которые вначале обрадовались известию, что Мартин жив, теперь были в ужасе от того состояния, в котором он пребывал, — молодой Пембертон лежал в постели, мало чем отличаясь от трупа. Он лежал на спине, уставившись в потолок невидящим взором. Лицо его покрывала смертельная бледность, на щеках виднелись пятна неестественно красного румянца… черты лица заострились, отросшие волосы и борода были спутанными и всклокоченными. Было видно, что под одеялом лежит маленькое высохшее тело. Но самое страшное — это отсутствие в глазах даже проблеска мысли, отсутствие того, что составляло суть личности Мартина Пембертона, того, что выделяло его среди остальных людей и ставило на голову выше их. Это был не мой Мартин.

Прошла череда дней. Мартин научился самостоятельно принимать пищу, и состояние его несколько улучшилось, но страшная, глубокая отчужденность оставалась прежней. Доктор Мотт утверждал, что больной в сознании, так как реагирует на резкий звук и поворачивает голову к источнику света. Создавалось впечатление, что Мартин погружен в состояние медитации, которое сделало совершенно ненужными всякие внешние раздражители. Помнится, я сидел возле его постели и изо всех сил пытался представить себе природу этой философической медитации. Что может быть ее содержанием? Была ли это та глубина погружения в сущность бытия, когда человек становится способным лицезреть Бога или слышать музыку мироздания? Но вы понимаете, что познания в метафизике обычного газетчика весьма и весьма ограничены. Я хорошо знаю нашу американскую породу. Мы вступаем в жизнь полными сил, как стручки, готовые лопнуть от налившихся соком горошин. Мы ненавидим рутину, порядок и монотонность, мы готовы воспринять нормы американской коммерческой жизни. Мы полны мальчишеской, безответственной любовью ко всему новому, тому, что может бросить нам нешуточный вызов. Когда я начинал работать, первыми моими заданиями были — вступать на борт трансатлантических пароходов, добравшись до них в лоцманском корабле, и раньше всех добывать свежие европейские новости. Мало-помалу мы обзаводимся собственными лодками и начинаем посылать на подобные задания других, пожиная лишь плоды… Но тем не менее мы всегда остаемся на земной почве, наша душа устремлена к жизни, земной, практической жизни. Нам кажется, что все, что происходит, происходит вовремя и к месту. Мы все охвачены страстью к сиюминутным общественным и политическим событиям. Что касается смерти… ее мы считаем чем-то ритуальным. Своя или чужая смерть никому не интересна — это уже вчерашняя новость, недостойная внимания.

• Предыдущая
• 38/59
• Следующая