Три поцелуя (ЛП) - Тейлор Лэйни - Страница 13

Женщина рассмеялась, а потом скептически переспросила:

— Она?

— Знаю, знаю. Не похожа она на орудие фатума, однако так оно и есть. Это случилось на ее крестинах. Старая стерва, — вдова владельца изумрудных копий, слыхали о ней? — склонилась над колыбелькой и сообщила, что та убьет всех нас… Она не будет резать нас, или отравлять наш ром, не станет подкидывать змей к нам в кровати, не будет подсылать к нам мятежников или стрелять в нас, она не воспользуется ни одним другим средством, способным убить, которое вы могли бы себе вообразить, но у нее имеется очень странное орудие для убийства. Видите ли, эта маленькая леди убьет нас… — он сделал паузу для пущего эффекта, — своим голосом.

Это не было новостью для Джеймса, который читал дневник девушки, но женщина рассмеялась.

— Голосом? Что вы имеете в виду? — спросила она.

Медленно, осторожно, чтобы фортепиано не попало в поле его зрения, Джеймс повернулся к сплетникам. Пошляком оказался белобородый молодчик, а у женщины, в жилах которой определенно текла голубая кровь, было лошадиное лицо. Они вытягивали шеи, чтобы разглядеть пианистку, и в глазах мужчины мелькнула похоть, когда он высунул кончик розового языка, чтобы облизнуть губы. Джеймс собрал всю волю в кулак, чтобы не поддаться соблазну и не проследить за похотливым взглядом белобородого.

— Проще говоря, — пустился в объяснения пошляк, — старая стерва сказала, что, когда девушка заговорит, все в пределах слышимости ее голоса, упадут замертво.

— Ха‑ха! Но, как я погляжу, вы все еще живы. Должно быть, это была хорошая шутка?! Когда она произнесла свои первые слова все вокруг вздрогнули?

— Да, наверное, так и будет. Но видишь ли, пока она не проронила ни звука.

— Что? Ни разу? Даже когда была ребенком?

— После крестин. Ни единого звука. Ни писка. Одним словом, проклятая.

Повисла зловещая тишина. Жара, казалось, будто впивалась в кожу. Пошляк опустошил свой бокал и взглядом искал добавки. Лёд заканчивался. Льда всегда не хватало. Британский руки, сжимавшие коктейли выглядели опухшими. В воздухе висел запах перезревших фруктов. Годы напролет, после возвращения этих британцев на лакомый ими остров, когда они чуяли, этот приторный запах гнили, то тут же грезили о лихорадках и безногих нищих, и грустных слонах, блуждающих по переулкам.

— И что, она не произнесла ни звука? — спросила лошадиная морда.

— Ни вздоха, ни фырканья негодования, — ответила мать, присоединившаяся к ним. Она наблюдала за игрой дочери, как за обезьянкой, которую привели развлечь гостей. — Она верит в проклятие. Думаю, слуги убедили ее в этом. Она всегда шепчутся об этом. Индийцы и их вздор!

— Немного жутковато, не правда ли? — спросила лошадиная морда. Она определенно почувствовала себя неловко. Она была новичком в Индии, и обнаружила, что здесь, в этой дикой стране, странные верования умели вторгаться в чье‑то культурное недоверие, как карты в колоде, которые в любом фокусе выпадают якобы случайным образом. В Индии против здравого смысла можно было поверить в самые чудовищные вещи. — Возможно, девушка просто немая? — предположила она с надеждой.

— Возможно, — согласилась мать. В ее глазах мелькнула искорка озорства и она добавила зловещим голосом: — Кто знает. Возможно, это все правда. Если хотите узнать, то я посоветую ей спеть арию. Ее сестры разучивали «Una voce poca fa»[5] и она наверняка знает слова наизусть.

— Будь я проклят, — сказал ее муж, однорукий британский представитель в Джапуре, собственной персоной. — Уверен, что и слуги, и говорящие скворцы выучили эту арию наизусть. Девочки похоже теперь всю жизнь будут завывать эту чертову песню.

— Завывать? Джеральд, тише! — Она легонько ударила его по руке, и все рассмеялись. — Девушки должны быть знакомы с культурой!

— С культурой?! — присвистнул представитель. Увидев Джеймса, он заговорщически подмигнул и сказал: — Есть у меня одна хорошая мысль относительно девиц. Я считаю, нет ничего плохого в молчаливой женщине, что скажите?

Джеймс заставил себя улыбнуться. Он сомневался, что улыбка может скрыть его отвращение к этим людям, но они, похоже, ничего не заметили. Через мгновение он отошел от них и побрел по краю сада. Он знал, благодаря музыке, Шопена сменил Лист, что девушка все еще за роялем, и он хотел очистить свой разум от сплетен, прежде чем наконец‑то позволить себе увидеть ее. Он вдохнул запах незнакомой ему лилии и потрогал пальцами какие‑то широкие восковые листья. Он наблюдал, как жук перешел через каменный флагшток, и когда он уже больше не мог себя сдерживать, повернулся на каблуках и посмотрел на пианино.

И он увидел ее.

Сдержанность девушки мгновенно выделила ее среди прочих женщин, которые слишком громко смеялись, запрокидывая головы. Спина была прямой, шея белой. Ее волосы, приподнятые вверх, были цвета темного шоколада. Она отвернулась от него, и Джеймс начал двигаться сквозь толпу, не обращая внимания на ворчание других девушек, когда он проходил мимо них.

Он направился к подножию рояля, и девушка открылась ему. Ее лицо, как он уже знал, было идеальным. Оно было в форме сердца, нежным, разрумянившемся от ее страстной игры. Она потупила взор, поэтому цвет ее глаз оставался все еще загадкой для него. Джеймс был странным образом тронут, обнаружив, что у девушки, как он себе и представлял, есть веснушки. Они были прекрасны, подобно россыпи корицы, и ему захотелось пересчитать их, полежать с ней на солнечном клочке затененного сада, прикоснуться к каждой, обводя контуры ее щеки, позволяя пальцу сползти вниз, к ее губам… Он увидел, как она прикусывает губу.

Впитав все, что позволяет первый взгляд, Джеймс уже знал ее лучше кого бы то ни было. Он знал из ее дневника, что, если она прикусила губу, это означало, что у нее был не самый лучший день.

Джеймс представлял себя странным образом почти влюбленным в автора загадочного дневника, но теперь, когда юноша увидел ее это смутное чувство было сметено восторгом от того, что он по‑настоящему влюбился в нее, не почти, а всерьез, окончательно и бесповоротно. Его сердцебиение пульсировало в руках от желания дотянуться и прикоснуться к ней.

Она вдруг подняла глаза и увидела его. Она увидела его обнаженный взгляд и ее пальцы дрогнули. Фальшь в музыке заставил все головы повернуться. И все присутствующие стали свидетелями неожиданно родившейся искры. Джеймс не мог отвести от нее взгляд. Ее глаза были бледно‑серыми, одинокими, с поволокой тайн, изголодавшимися. Она медленно выпустила нижнюю губу из зубов и уставилась на него.

Под пылким взглядом этого солдата она чувствовала, что будто вышла из тумана и впервые была хорошо видна. 

В ее дневнике было написано:

Большую часть времени я верю в проклятье всем сердцем. Я верю, что могу убивать, прилагая к этому ровно столько усилий, сколько требуется для того, чтобы спеть или помолиться. В такие дни все просто. Мой голос спит, и у меня нет ужасных порывов говорить. Но иногда я просыпаюсь с сомнениями и, что еще хуже, злобой, и с каждым мгновением все больше слов начинают дрожать на моих губах, в ожидании своего часа, так что мне приходится прикусывать нижнюю губу. Я смотрю на окружающие меня лица, родителей, на этого ужасного старого капеллана, на остальных с румянцем на щеках из‑за слишком раннего начала дня, и думаю, что неожиданно начну петь, чтобы увидеть вспышку ужаса в их глазах, прежде чем мы узнаем, наконец, правда ли я проклята или нет. Смогу ли я убить их всех одним словом.

Это и есть плохие дни.

До сих пор мне удавалось запрещать себе поддаваться подобной слабости и несомненно я продолжу воздерживаться от этих порывов. Но иногда, когда они обращаются со мной, как с ребенком‑идиотом, говорят громко и короткими предложениями, преисполненные самодовольством, ведут себя так, словно оказывают милость — какие же они славные люди, раз решились заговорить с умственно‑отсталой — я не могу не удержаться, чтобы не вообразить, как убиваю их одним словом. И что это будет за слово? Здравствуйте? Послушайте? Ой? Но я думаю, что это будет не слово, а песня, чтобы они могли слышать голос, которым я жертвую ради них каждый день.