Блокада. Книга 3 - Чаковский Александр Борисович - Страница 50

• Предыдущая
• 50/66
• Следующая

Так или иначе, но внешне Гитлер успокоился. После нескольких минут молчаливого хождения по комнате он остановился возле письменного стола и отрывисто спросил:

— Значит, вы за предложение Варлимонта?

— Да, — ответил Гальдер, который понял, что Гитлер уже принял решение, — и хотел бы доложить вам, мой фюрер, почему именно. Прекратив попытки немедленно овладеть Петербургом, мы сохраним десятки тысяч немецких солдат. Блокада, голод, который, несомненно, начнется в городе, и артиллерийский обстрел неминуемо обрекают Петербург на капитуляцию. Я не говорю уже о том, что, когда моральные и физические силы обороняющихся будут окончательно подорваны, фон Лееб сможет, не дожидаясь формальной капитуляции, легко преодолеть те укрепления, которые русские сегодня столь яростно защищают. И наконец, главное. Если Петербург не капитулирует до взятия Москвы, то после того, как падет столица, это последует само собой: весь исход войны будет фактически решен.

Гитлер молчал, внимательно слушая Гальдера.

Наконец он проговорил едва слышно:

— Хорошо. Я согласен. — И, точно повинуясь какому-то внутреннему импульсу, внезапно крикнул: — Но никакой капитуляции Петербурга не принимать! Ни Москвы, ни Петербурга! Население этих городов должно понести наказание за жизни наших солдат, оставшихся лежать в проклятой русской земле! Белый флаг? — Он рассмеялся коротким, лающим смехом. — Нет! Это была бы слишком дешевая плата.

Гитлер подошел к своему креслу, надел френч, застегнул его на все пуговицы. Без обычной сорочки с галстуком френч выглядел нелепо — видна была обнаженная впалая грудь.

— Сейчас я изложу основные принципы нашего отношения к проблеме Петербурга в дальнейшем, — медленно произнес Гитлер. — На их основе вы подготовите директиву. Пишите, Гальдер!

Генерал растерянно огляделся. У него не было с собой бумаги.

— Чего же вы ждете? Пишите! — повторил Гитлер. Он схватил со стола большой блокнот, карандаш и резким движением протянул их Гальдеру.

Все так же стоя, Гальдер раскрыл блокнот и, слегка подавшись вперед, всем своим видом демонстрируя готовность, приподнял карандаш над чистым листом бумаги.

— Заголовок: «Будущее Петербурга», — начал диктовать Гитлер. — Первое. Я решил стереть Петербург с лица земли. — Он рассек воздух ребром ладони. — После поражения Советской России не будет ни малейшего основания для дальнейшего существования этого большого города… Маннергейм также сообщил нам, что у него нет заинтересованности в существовании Петербурга… Второе. Просьбы военно-морского флота о сохранении портов и морских приспособлений мне известны, однако выполнить их невозможно, так как это шло бы вразрез с генеральной линией в отношении Петербурга. Третье…

Уже не глядя на Гальдера, перестав следить, успевает ли тот записывать, Гитлер громко, точно обращаясь к невидимым толпам людей, торжественно и угрожающе закончил:

— Приказываю задушить Петербург в блокаде, артиллерийским обстрелом и непрерывными бомбардировками с воздуха стереть этот город с лица земли!

Гальдеру показалось, что фюрер находится в состоянии какого-то транса: Гитлер глядел в пространство воспаленным, неподвижным взглядом…

Наконец он очнулся, перевел уже осмысленный взгляд на Гальдера и добавил:

— Если со стороны русских последует предложение о сдаче, оно должно быть категорически отклонено. Все! Идите.

Генерал вырвал исписанный лист, положил блокнот и карандаш на стол, на мгновение вытянулся, молча выкинул вперед правую руку и, резко повернувшись, направился к двери.

— Подождите! — остановил его Гитлер. — Добавьте в приказе, что капитуляция Москвы тоже ни при каких условиях не будет принята!

…Оказавшись на свежем воздухе, Гальдер остановился и в изнеможении прислонился спиной к стволу старого дуба.

Он чувствовал, что не только лицо, но и все тело его покрыто жарким, липким пoтом. Расстегнул воротник кителя, подставляя грудь холодному ветру. Посмотрел на светящийся циферблат ручных часов. Было без десяти пять.

Все кругом уже посветлело — лес с прорубленными в нем продольными и поперечными просеками, вышки с установленными на них пулеметами…

Гальдер вынул платок, вытер лицо и шею, застегнул китель и, одернув его, тяжелой, усталой походкой направился к своему бункеру.

Сидя у себя в кабинете, фон Лееб читал доставленное ему фельдсвязью письмо из располагавшегося в Гатчине штаба генерала Кюхлера.

Письмо было от оберст-лейтенанта Данвица.

«Господин генерал-фельдмаршал! — читал фон Лееб. — Час назад я был вызван в штаб, где получил распоряжение подготовить мою часть к переброске на другой фронт. Нам был зачитан Ваш приказ, в котором Вы, ссылаясь на волю фюрера, предлагаете начать переброску войск не позже чем через восемь часов с момента оглашения данного приказа.

Я понимаю, что не имею права входить в обсуждение причин, побудивших высшее командование принять такое решение.

Тем не менее, поскольку часть, в которой я имею честь служить, названа в числе подлежащих переброске, осмеливаюсь обратиться к Вам с покорнейшей просьбой: разрешить мне остаться здесь, в составе вверенных Вам войск. В последние дни на нашем участке фронта в результате ожесточенных контратак противника имеются большие потери командного состава. Нет необходимости говорить, что я готов занять любую должность, до командира роты включительно, так как считаю своим долгом воевать здесь до окончательной победы, от которой, я уверен, нас отделяют всего несколько дней.

Не сомневаюсь, что просьба моя могла бы быть легко удовлетворена командованием корпуса или армии, однако, поскольку моим начальникам известно о фактах Вашего личного, господин генерал-фельдмаршал, участия в моей судьбе, они не считают возможным принять соответствующее решение без Вашего на то согласия.

Только по этой причине я, с разрешения генерал-полковника Кюхлера, и осмеливаюсь беспокоить Вас. Оберст-лейтенант Арним Данвиц».

Дважды перечитав рапорт, фон Лееб погрузился в тяжелые раздумья.

Сегодня истекал последний из четырех дней отсрочки, данной ему фюрером. Еще вчера вечером он получил приказ ставки начать переброску 41-го корпуса и 36-й моторизованной дивизии на Центральное направление…

Итак, его личная судьба, по-видимому, решена. Гитлер не простит ему того, что произошло. Кто-то должен нести ответственность за то, что Петербург до сих пор не взят. И конечно же этим козлом отпущения будет именно он, фон Лееб.

Фельдмаршал подошел к открытому окну. Тишина, царящая на городских улицах, угнетала его. Она вызывала мысли о бессилии его войск, готовых признать поражение.

«Почему все это произошло?» — мучительно спрашивал себя фон Лееб.

Он сделал несколько шагов по комнате, устланной огромным ворсистым ковром, остановился у висевшей на стене карты. От бухты Финского залива, похожей на раскрытую звериную пасть, опускаясь полукругом к югу до Ям-Ижоры и вновь поднимаясь к северо-востоку до берега Ладожского озера, тянулась линия рубежей 18-й и 16-й армий.

Еще одна линия извивалась с крайнего запада до окраины Петергофа — здесь части 18-й армии отрезали на побережье Финского залива 8-ю советскую армию.

«Но какое же это поражение? Кто посмеет, взглянув на карту, произнести это слово?! — мысленно воскликнул фон Лееб. — Разве мои войска не стоят по-прежнему в нескольких километрах от Путиловского завода, находящегося в черте города? Разве из данных разведки не вытекает, что русские считают прорыв к заводу неизбежным, — иначе зачем бы они строили там баррикады? Разве не всего лишь одна возвышенность — эта проклятая Пулковская высота — отделяет мои танки от Международного проспекта Петербурга? Разве русским удалось хоть где-нибудь отбросить мои войска на значительное расстояние, хоть где-нибудь прорвать кольцо блокады? Так в чем же мое поражение, в чем?! Ведь если мне удастся сделать еще один рывок, только один, то мнимое поражение немедленно обернется победой! Всего один рывок, и моя честь, мое будущее будут спасены!»

• Предыдущая
• 50/66
• Следующая