Искусник (СИ) - Большаков Валерий Петрович - Страница 11

Экран усыпался иконками. Облизав губы, я прижал пальцем птичку. Поймет ли Света, от кого? А если поймет, поверит ли? Разволновавшись, я набрал то, чего требовала душа: «Ахава сине».

Москва, Кремль, 26 января 1973 года. Полдень

– И еще вот здесь, Леонид Ильич… – хрипловатый голос Черненко журчал весенним ручейком. – Документ хорошо отработан, всё, что надо, прилагается…

Брежнев тупо кивнул. Подвел ручку к графе, куда услужливо ткнул пальцем Костя, и расписался. Попрощался он вялым кивком – язык слушался плохо.

Кабинет опустел, впуская вороватую тишину. И останавливая время – воздух звенел замершими секундами.

Леонид Ильич сфокусировал взгляд на «рогатых часах» – с тускло блестевшим штурвальчиком. Сколько? Двенадцать ровно?

А спать тянет, как в полночь… И знаешь, ведь, что не заснешь, а тянет.

Генсек опустил тяжелые, набрякшие веки. Нервничаешь вечерами, пока Ниночка не заворкует, не сунет тайком таблетку заветную. Химический отбой…

И ты засыпаешь… Валишься в черный глухой провал, как в топь. Бульк! – и сплывается потревоженная ряска… Даже кошмары не снятся!

А к подъему в голове отстаивается проклятая желтая муть. Тяжелая, вязкая – мысли не текут, не ползут даже. Жужжат, как мухи на липкой ленте, и ни с места. Брежнев длинно вздохнул.

Все люди, как люди – у них утро вечера мудренее, а ты глядишь на мир, как сквозь закопченное стекло, мычишь онемевшим языком. «Сиськи-масиськи…»

Брежнев неуклюже поднялся, обошел стол, задевая за углы. Надо потерпеть еще часика два-три… Трясущийся желтый студень растопится и стечет, оставив по себе застарелую усталость. А вечером… Ниночка отмерит дозу.

«Сегодня пятница… – вяло притекла думка. – На охоту съездить… Взбодриться… Выдохнуть эту желтую мерзость до конца, отряхнуться до самого донышка… На кабанчика схожу… Да…»

Отерев лицо, Леонид Ильич с тоской глянул за окно. На шпиле Троицкой башни радостно краснела звезда.

Чистые пруды, 30 января 1973 года. После работы

Я меланхолически брел по бульвару, мечтая о тарелке горячего борща, желательно с фасолькой и чесночком. И с ха-арошим ломтем свежего «Орловского», хрупкую, духовистую корочку которого хочется обгрызть прямо в булочной.

«Надо в „Прагу“ заскочить, тортик взять в кулинарии, – плавно потекли хозяйственные мысли. – И полуфабрикатов. Котлет или шницелей. Лучше котлет…»

Даже в конце рабочего дня аллея, окаймленная ажурными коваными решетками по колено, была малолюдна. Заснеженные деревья искрились, будто огромные ветки отбеленного коралла. Индевеющие стволы почти не прятали молочную гладь пруда, за которым тянулись вверх этажи будущего «премиум-класса».

Моим вниманием завладел одинокий живописец, пристроившийся с большим этюдником в сторонке, чтобы никому не мешать. Это был капитальный старик в теплых бурках и роскошнейшем тулупе с почти выведенным клеймом «МО» на спине, а его седую голову венчал невообразимый малахай.

Стоял легкий морозец, но старикан, натянув перчатки, вовсю орудовал кистью – мазки были редкие, вразброс.

– На холодине? – восхитился я, не сдержавшись. – Красками?

– Ага! – жизнерадостно ответил дед, отстраняясь, чтобы полюбоваться этюдом. – Я сначала карандашами, быстрая такая зарисовочка, а потом уже кистью кое-где, лишь бы цвет было видно. Что-то вроде полуграфического форэскиза!

– И не застывает? – подивился я, кивая на палитру.

– А я приспособился! – хитро заулыбался старик, раздвигая холмики щек, алевшие румянцем, как грудки упитанных снегирей. – Тюбики у меня в пакете за пазухой, а под палитрой – резиновая грелка!

– Здорово! А, у вас и термос? Ну, вообще… Я, вот, не додумался.

– Художник? – заинтересовался старик, почуяв своего. – Что кончали?

– Три курса «Репинки».

– О-о… А я – «Строгановку»… – дед аккуратным касанием положил на картон берлинскую лазурь, будто лепесток гиацинта наклеил. – Поздновато, правда… То революция, то «гражданка»… А отучился – и война, – он встрепенулся, покидая сад своих воспоминаний. – Простите, как вас…

– Антон, – небрежно поклонился я. – Антон Пухначёв.

Дед стянул перчатку и крепко пожал мою руку.

– Очень приятно, Антон! А я Кербель буду, Юрий Михайлович, – художник смущенно заулыбался, будто винясь. – Да-а… Уж такая льгота у нас, у старперов – по батюшке представляться!

– Позвольте, позвольте… – затянул я, соображая. – «Зачарованный лес»! Ну, да! «Партизанский костер» – попалась как-то репродукция. «Портрет плачущего солдата»… Это же всё ваше!

– Мое! – с удовольствием подтвердил Кербель, оживляясь по-стариковски. – Солдата я в Берлине увидел, у колонны рейхстага. Усатый, такой, лицо загорелое, обветренное… Плачет и морщится, вроде как слез ему стыдно… Да-а… А костер… Сам его разжигал! Нас тогда в тыл к немцам забросили, в партизанский лагерь… – Юрий Михайлович приспустил мохнатый шарф с ухоженных усов и бородки. Затем помедлил, будто вспоминая, закачал головой. – Ух, как меня корежило у того костра… Огонь так славно ложил… м-м… накладывал… оттенки красного на лица… У меня прямо руки зудели! Но до красок я только год спустя дорвался, в сорок пятом. Да-а… Над чем сейчас работаете, Антон?

– Над стендом «Комсомольская жизнь», – неловкая усмешка сдвинула мои губы. – Устроился, вот, художником-оформителем. Писать только дома выходит. Ну, как писать… Рисовать! Взялся за портреты соседей по коммуналке. Я их карандашом или сангиной, с растушевочкой… Но хочется-то красками! А как, если света нормального нет? Ой, ну, ладно, гружу вас тут, – заторопился я, конфузясь, и неловко откланялся: – Приятно было познакомиться!

Меня, удалявшегося по реденькому ночному снежку, остановил голос Кербеля:

– А мансарда вам подойдет?

– Простите? – неожиданный вопрос сбивал с намеченной колеи. Я, настроившись на поход в кулинарию, растерянно обернулся к художнику.

Юрий Михайлович валко шагнул навстречу.

– Антон, я тут живу неподалеку… – заторопился он. – Ну, как неподалеку… На Арбате. У меня там квартира – и мастерская в мансарде. Так я наверх уже год не заглядывал! Возраст, знаете… Я и на этюды… хорошо, если раз в месяц выбираюсь, да и то… Ну да, балуюсь красками, но последнюю картину я написал года два, а то и три назад. Так, подышать выхожу, а этюдник таскаю, чтобы не зря…

Я ответил не сразу.

– Вы хотите сдать мне свою мастерскую? – выдавил недоверчиво, растеряв от неожиданности обычное стеснение.

– Ну, да! – воскликнул Кербель облегченно. – Поехали, сами глянете!

– Ну-у, не зна-аю… – замямлил я по неистребимой привычке.

– Поехали, поехали! – надавил художник. – Заодно носильщиком поработаете, хе-хе…

Нагрузившись тяжеленным этюдником со складными алюминиевыми ножками, я зашагал за стариком, не зная толком, радоваться мне или погодить. И решил проявить житейскую практичность, не особо мне свойственную, честно говоря.

– Юрий Михайлович, а сколько за месяц возьмете?

Кербель косолапо развернулся, в профиль смахивая на лукавого Деда Мороза.

– А мансарда не моя! – хихикнул он. – Мне ее Союз художников сдает. Так что… Портрет Юрия Михайловича Кербеля напишете?

– Напишу, – заулыбался я, сбрасывая с плеча ремень этюдника.

– Вот и ладушки!

Сгрузив имущество в глазастую «Волгу» цвета бордо, старик решительно захлопнул крышку багажника.

– Поехали, покажу наш «теремок»!

– Поехали! – залез я на задний диван, даже не догадываясь, на что решаюсь.

Да и часто ли мы замечаем тот самый момент, когда жизнь вдруг меняет свой ход, протачивая новое русло в наслоениях реальности? А если и помним внезапный поворот, то гадаем потом, случаен ли он был или же к нему привела целая цепочка причин и следствий, часто незримых и не ясных разуму.

Правда, в те растянутые мгновенья, пока меня баюкала фырчавшая «Волга», я не думал о личных точках бифуркации. Меня разморило. И тут в кармане толкнулся смартфон, морозя надеждой.