Искусник (СИ) - Большаков Валерий Петрович - Страница 17

– А картины?

– На заднее сиденье! Слушай, Антон… – в голосе Кербеля прорвалось смущение. – А ты водить… как? Умеешь?

– Умеешь. А что?

– Да тут… хм… хлебнул коньячка для храбрости, а гаишники лютуют… Давай, поменяемся местами?

– Ну, давайте…

Я сел на место водителя, чуя холодок, но совладал со страхами, и мягко, как учили, тронулся с места.

«Поехали!»

К обеду в Центральном доме работников искусства стало людно. Выходной – и народ, алчущий культуры и отдыха, повалил на выставку.

Стенного пространства мне выделили немного, так и работ у меня – фиг да маленько. Парочка московских пейзажей, рисунки сангиной и несколько портретов. Беготню с экспозицией взяли на себя две девушки-студентки спортивного вида в безобразных темно-синих халатах. Они споро и умело развесили мои «шедевры», так что мне оставалось лишь мелко трястись в ожидании ценителей.

– Вибрации пошли? – ухмыльнулся Кербель со снисхождением.

– Ну, – сипло вытолкнул я.

– А ты не волнуйся, – степенным жестом купца первой гильдии старый художник огладил бородку. – Тебе есть, что показать… – неожиданно его голос зазвучал приглушенно. – Вот перед кем стоило бы трепетать! – он указал подбородком на худосочную дамочку в возрасте, но все еще подтянутую, с гордой осанкой балерины. – Сама Жанна Францевна Минц припожаловала, искусствоведша и критикесса. Насколько безупречен ее вкус, настолько же беспощадно перо!

Я присмотрелся к критикессе. Суховатое узкое лицо со следами увядшей красоты хранило полнейшую бесстрастность, а синие глаза то прятались за прищур, то распускались васильками. Жанна Францевна неспешно переходила от одной картины к другой, и понять, какая из них тронула холодное сердце «искусствоведши», не представлялось возможным. Черный ящик.

Минц как раз изучала «Ожидание», когда мою тряскую натуру разобрал нервический бурливый смех. Меня просто пучило хихиканьем, пробивавшимся дергаными улыбочками. Задышав медленно и покойно, плавно кругля живот, я совладал с собою – и храбро шагнул к Жанне Францевне. Как в холодную воду «солдатиком».

– Нравится? – вопрос озвучился будто сам собою.

– Не составила мнения. Пока, – сухо ответила Минц, царственно поворачивая голову. – Ваше?

– Мое, – признался я и ляпнул: – А вы не хотели бы попозировать?

Вероятно, я был первым из смертных, узревшим растерянность на холодном лице критикессы.

– Попозировать?! – выдохнула она.

Я посмотрел в глаза, затеняемые диковатой поволокой, и пожал плечами, изображая простодушие.

– Ну, да. Я написал портрет художника Кербеля. Почему бы мне не запечатлеть искусствоведа?

Тонкие губы Минц дернулись – и раскрылись, выпуская негромкий, но веселый смех.

– Мол-лодой человек… – выговорила она, ломко удерживая серьезность. – Вы хоть представляете… Что подумают?

– Да какая мне разница? – моя улыбка изогнула губы самым естественным образом, без малейшей доли наигрыша. – Пусть думают, что хотят. Главное, что думаю о себе я сам.

Жанна Францевна долго глядела на меня, будто высматривая некие потаенные смыслы произнесенных слов, и заговорила отрывисто и рублено, возвращая голосу утраченную сухость:

– Хорошо. Но позже. Сначала моя статья. Согласны?

– Согласен. Вот мой телефон…

Неловко поклонившись, я оставил Минц наедине с моими холстами, и прогулялся по выставочному залу, остывая. Люди медленно проходили мимо, скользя глазами по картинам, иногда останавливаясь у полотен, зацепивших их понятие прекрасного, или сбивались в группки, шепотом делясь впечатлениями.

Огромные окна – от пола до высоченного потолка – разделенные квадратными колоннами, впускали в зал массу солнечного света, хоть и процеженного седыми лохмами туч. Живопись играла красками, и даже охряные разводы сангины словно впитывали сияние, наливаясь сочными полутонами – от грубой красноты раздавленной вишни до слабенького кофе с молоком.

Вокруг Жанны Францевны уже вились здешние мэтры – в синих блейзерах, с пошловатыми платочками, повязанными на шею, с ухоженными волосами до плеч. На мою «мазню» они поглядывали то хмуро, то кисло, не скупясь на въедливые комментарии, но как раз их ревнивые суждения меня ничуть не волновали.

Куда занятнее было следить за молодыми, посвятившими выходной высокому досугу. Я то и дело потирал щеку, просто, чтобы скрыть довольную улыбку – мои картины притягивали все больше народу.

Самые ценные награды стоят дешево, если твой креатив никому не интересен. Что толку в Нобелевской премии тому же Солженицыну, если вручили ее за злобную брехню?

– А ведь я помню работы раннего Пухначёва, – выделился из общего галдежа истомленный голос. – Он выставлялся на квартирнике у Оси Киблицкого. Сплошной нон-конформизм! А тут совсем другой стиль, просто небо и земля!

– Скорее небо… – задумчиво протянула девушка в свитере домашней вязки.

Мне пришлось отвернуться, делая вид, что отираю лицо ладонями, уж слишком оно сияло.

Завидово, 23 марта 1973 года. Позднее утро

Я гнал по Ленинградке, не снижая скорости. «Волга» радостно ревела, наконец-то вынесшись на трассу и взяв разгон, да и мне тоже выгода – за рулем все мысли прочь.

Ни Светланки, ни Иланки… Зато непонятный тип вьет круги, нагоняя тревогу.

Кривя губы, я плавненько выжал педаль газа, добавляя машине прыти, и серая асфальтовая полоса с редкими следами снежных наметов быстрее заструилась навстречу, мечась под колеса.

Фигня эти «Тойоты» – «Волжанка» куда мягче катится, гася подвеской выбоины и бугорки льда. Мотор шепчет, в синем небе всего пара расхристанных тучек, будто размазанных жесткой кистью – чего тебе еще? Живи и радуйся.

Я на сегодня специально взял отгул – мне так спокойней, когда выходные впереди, целые и нетронутые. Сказал Юрию Михайловичу, что надоели портреты, пейзажа хочу! Да не простого, а колдовского. Чтоб великанский дуб на весь холст, а под ним избушка волхва, любимца богов. Сидит кудесник на завалинке, худому медведю свалявшуюся шерсть гребнем вычесывает, а рядом волк лежит – лобастую голову на лапы пристроил и внима-ательно следит за зайцами, резвящимися на солнцепеке…

Если честно, я тогда просто хотел свалить из Москвы, куда подальше, оторваться от коллектива хоть на денек, и давняя идея написать по мотивам русских народных пришлась очень кстати.

Вот Кербель и подсказал, где найти самый настоящий сказочный дуб. Далеко, километров за двести от столицы, зато места заповедные, не тронутые.

Сбросив скорость перед Завидово, я свернул влево, покатил по наезженной грунтовке. В этом районе прячется охотхозяйство, где сам генсек с ружьишком балуется, но это дальше по дороге, а мне направо… Вот они, приметные валуны, что Кербель описал!

Громадные окатанные глыбы будто сторожили съезд, отмеченный заледенелыми «елочками» колеи какого-то «ЗиЛа» или «Урала». Серые ноздреватые валуны кокетливо напялили подтаявшие белые «беретики» – нагретые каменные бока с подпалинами лишайника блестели талой влагой. Предвесенье.

Вокруг деревьев зачернели кольцевые проталины. Зернистый снег на полянках сверкал и переливался, как стекляшки сваровски, но уже ощутимо проседал, растеряв зимнюю пушистость. Взблескивала чистая вода на озерце за колючими елками, обсасывая последнюю льдину, очертанием своим похожую на палитру. Вовсю запевали синицы, а по темной чаще разносились бодрые стаккато дятлов, подхваченные эхом.

Я осторожно выруливал, держась хрусткой колеи. Лес подступил так близко, что еловые лапы скреблись в окна. Сумрак сгустился, самое время показаться былинной нечисти, но тут деревья будто отшатнулись, выпуская «Волгу» на обширную лужайку, посреди которой высился и ширился громадный дуб. Дубище!

Исполинское древо и в десять обхватов не измеришь, а лет ему стукнуло… Пятьсот, не меньше. При Иоанне Грозном он уже рос тут крепеньким дубком. И Петра пережил, и Наполеона, всех императоров и вождей. Мир корчился в судорогах мировых боен, а дуб величаво делился желудями с лесной живностью. Сказка!