Заводь: Вековуха (СИ) - Алешкина Ольга - Страница 16

Меня трясло, от волнения, от горячности сказанного, и изба была в этот раз неприветливой, холодной, но села я, деда послушала. Он стал против меня, я глаза прикрыла, и снова тепло разлилось по телу, и туман рассеялся.

Вижу, плот плывет по реке, вода большая, весенняя, на плоту отец и Федор, братец старший.

- Федя, Феденька, - кричу я ему, а звук не идет, не слышит он меня.

Прикоснуться к нему захотелось, да не могу; парю, возвышаюсь, с места не двинусь - тело непослушное. Время вечернее, Федя на поносной сидит - правит. Тут тятька ему говорит, что вздремнуть ляжет, а он, чтоб рот не разевал, да свистнул ему, когда к бойцу-камню подплывать будут, чтоб вместе отробить. Дальше плывут, с час плывут, отец спит, Федор правит. Смотрю, Феденьку сон морить начал, головушка так и клонится, клонится, то вздернет ей - глянет по сторонам, то опять клонится, клонится. Так и приспал, свесив голову. Впереди уже камень показался, плот быстро к нему приближается, летит, а он все никак не проснется. Крикнуть ему хочу: «Проснись, Федя, камень!» - не могу! Только дух заходится, сердце того и гляди, из груди выпрыгнет, беду чувствуя, понимая. Стукнуло плот о камень, разлетелся, распался на бревна. Отец в воду, Федя в воду. Плывут, барахтаются, за бревна цепляются. Выплыли к берегу, отец на Федю и накинулся, трясет за грудки, мотает, как бабу соломенную.

- Ах, ты, паскуда! Ротозей! Уснуть выдумал?! Это ж, сколько труда загубил, гад! - размахнулся и хрясть ему со всей дури, кулачищем! Федя на ногах не устоял, пал и головой о камень, коих под ногами множество, стукнулся. Отец над ним склонился, зовет его, кричит, а Федя не отзывается.

Тут мне снова туманом голову заволокло, тепло в пятках сделалось. Открываю глаза, дед передо мной:

- Человек сам себе зло, девочка, сам себе сила нечистая, запомни это, - сказал, и словно в воздухе растворился.

Сколько я пролежала в избе на лавке, не помню. Знаю, что трясло, как в ознобе, плакала, а потом знать уснула. Мне тепло сделалось. И решила я, что помираю, потому что Степа ко мне пришел. Прижал меня к себе, качал. Слова добрые говорил, а я к нему жалась и ластилась. Убаюкал меня, спустил с себя и пошел. Я руки к нему тяну, он мне пальцем грозит:

- Помни, всех простить должна, не то опутает злоба черная, уподобишься.

Когда я открыла глаза, темно было вокруг, растерялась сперва, где я. Огляделась,

глаза к темноте привыкать стали, в избушке на лавке лежу. Выбираться надо.

Вышла из избы - темень, страшно, подумала было воротиться, повернулась, а избенки то нет! Тут же, как поднесенная, звезда на небе зажглась яркая, большая, осветила дорогу. По ней я до села и выбралась. Степан это был, я уверена.

Домой ноги не идут, видеть отца не желаю. Душу на части рвет, как же простить такое?! Где же силы для этого взять. До бабушкиной избы дошла, на дворе стою, зайти не смею. Сердце колотится, норовит выскочить. Дверь избяная открылась:

- Кто тут? - с беспокойство спросила бабушка, подходя, со свечой в руках.

Я стояла не шелохнувшись, а она, разглядев меня, поднося свечу, села, как подкошенная.

- Саня, дочка, - обняла она меня за ноги и реветь принялась. Я склонилась, поднимать ее, да опустилась рядом. Мы плакали хором, обнимая друг дружку.

- Глава десять

- Утром, когда я проснулась, бабушка уже вовсю возилась у печи, а в избе сделалось жарко. Значит она давно поднялась, помолилась и накормила курей. - На-ка, рубаху чистую, - увидела она, что я встала. – Да воды вон теплой возьми, сходи вымойся. Вид чумной у тебя, - разглядывала она меня, вздыхая, - отощала совсем.

- Я помылась и, одевши свежую рубашку, вернулась в избу. Бабушка уже накрыла стол. После благодарной молитвы, за еду принялись. Ели в молчании, а уж когда за чай приступили бабушка спросила: - Где пропадала, Санька? - Среди людей была, баб, среди людей. - Не обижали хоть, люди то? - Нет, не обидели. Ни словом, ни делом. - Ну и хорошо, жива и слава господу, - похлопала она меня по руке. - Мы места себе не находили, не дело так, Санька, не гоже это, пропадать так. - Простите меня, - уткнулась я ей в пояс, обняв ее. - Будет, будет, нашлась, и славно, и миром все, - гладила она меня по голове. – Давай со стола приберем, да пошли. - Куда пошли? – взволновано спросила я, зная ответ. - Знамо дело куда, домой. - Нет, нет, - замотала я головой. – Не пойду. - Да чего ж ты боишься, - всплеснула она руками. – Не тронет он тебя. - Не пойду, говорю, и все тут, - твердо отрезала я. – Видеть его не желаю. - Отец ведь он тебе, Санька, родной отец, нельзя так. Да и мать пожалей, сердце у ней не на месте, извелась по тебе вся. - Мамку сюда позови, да Васю, а я не пойду, - отрезала я, и поднялась со стола убирать.

- Вскоре они, всполошенные, растроганные, но довольные, прибежали в избу к бабушке. Мы обнимались все вместе, потом по очереди. Мать пустила слезу, а Васятка скакал козлом, вокруг меня, заполошно рассказывая, сколько всего нового произошло. Когда радость первой встречи пошла на убыль, мать принялась меня ругать и бранить, наказывая, чтобы я не смела так больше делать. Мне сделалось стыдно, только теперь до глубины поняла я, что они пережили, пока меня не было. - Побегу, тятьке обед снесу, да подсоблю, - подскочил брат, когда понял, что я не спешу рассказать, где была все это время. Мамка с бабушкой еще попытали немного, да, наконец, бабушка сказала: - Попустись, Лизавета, придет время, сама расскажет. - Чего уж, - вздохнула мать. – Пошли домой, дочка. - Нет, мама, не пойду. У бабушки буду, - ответила я. - Не пьет он теперь, как ты пропала, с тех пор и не пьет, - начала уговоры мать. – Лодки мастерит сейчас. - И пускай не пьет, все равно не пойду.

- Мама ушла не с чем, ни уговорам, ни приказам я не поддалась, но бабушка, после ее ухода, добавила:

- - Осип ведь, в самом деле, не пьет, Санька. Если уж не прежним сделался, то почти.

- С нами-то почти молчком, а с Васей нет-нет и обмолвится словечком. С ранья уходит столярить, то на заготовку, почитай до вечера и не виделись бы. Дело то на лад пошло у него, телку купить обещал. - Хватит! Не отец он мне больше! Слышать ничего не хочу, - в сердцах выпалила я, соскочив с лавки, на которой сидела. Бабушка суетливо замахала на меня руками, словно мух гоняла, а потом креститься принялась, да меня крестить: - Свят, свят, да что ты такое говоришь то!

- Я, сказав, что разговор закончен, за дела принялась. До вечера занимала себя разной работой, то на дворе, то в огороде, стараясь меньше попадаться бабушке.

- Пока, ближе к вечеру, она не прикрикнула, что негоже так, голодом себя изводить. «Быстро в дом говорю», - закончила она.

- На следующий день, под предлогом сбора ягод, я Васю в лес потащила. В другое время он, скорее всего, не пошел бы, но соскучившись, даже рад был. На самом деле, мне хотелось осмотреться, сообразить короткий путь лесом, до землянок. Не уверена, что стоит туда ходить, но душа маялась и томилась неизвестностью. И так и эдак прикинув, выходило, что вот так сразу, не плутая, мне ни за что не найти дороги. Тут либо по реке идти, как пришла, либо никак. Заблудиться проще простого.

- - Антипа лютого шайку то разогнали, не слыхала небось? - спросил Вася. Он и до этого что-то трещал, рассказывая, то про лодки отцовы, то про односельчан, да не больно я слушала, отвечала невпопад, занятая своими мыслями. А после этого вопроса напряглась, стараясь не выдавать своего интереса. - Когда же это? – спросила, как можно невинно. - Давеча, дней пять что ли минуло, - ответил он. – Двоих говорят ухлопали на месте, одного повязали… - Кто говорит то, кто?

- - Так люди, у Кольки Обрубка, брат старшой возле жандармов крутится, в помощники метит, он и сболтнул, по секретному, - важно сказал Вася, вот мол, какие у меня знакомцы.

- - И чего он еще секретно поведал? – толкнула я братца в бок. - Облаву сказывал на них учинили, Антип ушел ловко, да еще может кто, - пожал он плечами. - Только кто-то из своих и сдал его, шепнул где искать. Снарядили за ним погоню, нашли схронку их, где они обитали, да гоняли его по лесу.