Первое дерево - Дональдсон Стивен Ридер - Страница 108
- Предыдущая
- 108/137
- Следующая
Слова грязевым потоком лились с уст Линден, словно чёрное застоявшееся болото вдруг забило фонтаном. На глазах выступили злые слезы. Но она была готова идти до концами. Платить по полной мере. Это было справедливо.
— Я думала, что заслуживаю подобное отношение. Хотя примириться было очень нелегко. После больницы я сильно изменилась. Я вела себя так, словно хотела доказать всему миру, что отец был всё-таки прав и я никогда не любила его. И вообще никогда никого не любила. Церковь я просто возненавидела. Себе я объясняла это тем, что, не будь моя мать столь религиозна, в тот проклятый день она сидела бы дома, а не потащилась бы за тридевять земель на службу. И может, тогда ничего бы не произошло. Но она не осталась дома. Она не помогла ему. И не помогла мне. Но истинной причиной было то, что церковь отняла её у меня, а я всё-таки была ещё ребёнком и очень нуждалась в материнской любви. И в то же время вела я себя так, словно мне никто не нужен. Ни она, ни её Бог. Конечно же, и я была ей необходима так же, как и она мне, но отец убил себя таким образом, словно хотел наказать персонально меня, и я мало заботилась о том, что нужно матери. Думаю, я просто боялась, что, если позволю себе полюбить её или хотя бы стану вести себя так, словно люблю её, она тоже убьёт себя. Наверное, в её озлобленности была и моя вина. Когда она заболела раком, это почему-то никого не удивило.
Линден попыталась обнять себя за плечи, чтобы унять дрожь, вызванную воспоминаниями, но правая рука вновь не послушалась. Теперь, когда она подошла к болезни матери, у неё самой заныло все тело. Она попыталась настроиться на суровую отрешённость, с которой рассказывала Ковенанту о смерти отца, но боль стала слишком явной, чтобы от неё можно было отрешиться. Лёгкие спазматически сжимались, словно у Линден вот-вот начнётся приступ удушья. Ковенант смотрел на неё с ужасом.
— Её можно было вылечить простым оперативным вмешательством. Если бы это сделали вовремя. Но врачи слишком долго не принимали её жалобы всерьёз. Она была слишком мнительна и слишком много плакала. Синдром вдовы. И к тому времени, когда они всё-таки решились на операцию, было уже поздно: меланома дала метастазы. И врачам ничего не оставалось, как лгать, что всё в порядке. Они лгали ей до последней минуты.
При воспоминании о том последнем месяце у Линден вырвался судорожный вздох, словно эхо тяжёлого дыхания матери. Она без движения лежала на больничной койке, будто единственное, что в ней ещё жило, были её голос и дыхание. Её тяжёлое, заплывшее жиром тело казалось лишённой костей глыбой мяса. Руки бессильно лежали поверх одеяла. И каждый вздох был свистящей, мучительной мольбой о смерти. Единственное, что ей ещё удавалось делать, так это бесконечно перечислять грехи дочери. Нет, она не пыталась таким образом вернуть Линден в лоно церкви — наоборот, в порицании, посрамлении грешницы находила она свою единственную опору. Только так могла она доказать собственную невиновность и благонравие, только так могла заслужить любовь Господа.
— Это случилось тоже летом. — Воспоминания овладели Линден целиком. Она уже не чувствовала плавно покачивающейся палубы корабля Великанов, не видела серого, затянутого сумрачными облаками неба. — Наступили каникулы. И у меня не оказалось никаких других занятий. А она всё-таки была моей матерью. — Слова не могли передать всю глубину отчаяния пятнадцатилетнего подростка. — Она была единственным, что у меня осталось. Члены общины кормили меня и давали приют на ночь, но дни я посвящала ей. Потому что мне некуда было больше идти. И я сидела там день за днём, слушая стоны и плаксивые жалобы на то, что во всём виновата я одна. Доктора и медсёстры давно махнули на неё рукой. Они давали ей какие-то лекарства, кислород и дважды в день мыли. Но это делалось только для проформы: на самом деле они уже её списали. С ней осталась я одна. Слушать её обвинения. Это было для неё единственным способом самооправдания. Хотя сестры знали, что я не смогу помочь, если что, но им не хотелось возиться с ней, и большую часть своей работы они переложили на меня. Мне выдали кучу ваты и бинтов, показали, как мыть больную. Как промокать пот. Как вытирать мокроту, выступавшую на губах от кашля. Я не должна была оставлять её ни на минуту. Она худела на глазах, лицо осунулось и напоминало череп. А дыхание… Заполнившая плевральную полость жидкость разлагалась в ней. От одного запаха мне становилось плохо. — Эта вонь была сравнима лишь со смрадом изо рта того старика, которого она спасла по дороге в Небесной ферме. — Сестры приносили еду и мне, но я не могла есть и большую часть кормёжки спускала в унитаз.
Будь честной.
— Она не смотрела на меня. И я не могла её заставить посмотреть мне в глаза. Когда я попыталась сделать это насильно, мать плотно сжала веки и зашлась плачем.
Господи, позволь мне умереть.
После этого жуткого месяца девочка поняла, что хрупкая нить жизни матери в её руках. Горе, оскорбления и чувство вины покрыли её душу коркой, как засохшая кровь. Не осталось ни одного живого местечка. Ей необходимо было найти в себе силы, чтобы создать хоть какую-то защиту, сделать что-то, что могло спасти её от удушья в этой клоаке; но, поскольку она не обладала сильной волей, жадный, изголодавшийся мрак, зародившийся в день смерти отца, вновь поднял голову. А ты и так меня не любишь. И никогда не любила. Мрак, просачивающийся сквозь рассохшиеся половицы, истекающий ненавистью к жизни, из разинутого в беззвучном хохоте рта отца.
Линден смотрела на мать, и мрак одним рывком расправил крылья, заволакивая сознание с неотвратимостью ночного кошмара, потом разросся, полностью захватив не только мозг, но и руки, тело — и тело понимало, что ему делать, в то время как сознание в отчаянии заливалось слезами, но не могло ни вмешаться, ни остановить. У неё не было выбора. У неё не было своей воли. Она рыдала, но без слёз. Из судорожно сжатых зубов не вырвалось ни малейшего стона или всхлипа, которые могли бы насторожить медсестёр. Мрак застил глаза, и сквозь дымку она едва различила свои руки, вырывающие кислородные трубки из ноздрей матери.
Мрак сыто заурчал и затрепетал от довольного хохота. Смерть — это сила. Это Власть. Сила. Власть. Сила, способная забить все обвинения в глотки тех, кто посмеет осуждать её. Да ты убила человека! Разве это не зло? Захлёбываясь слезами, которые ей уже никогда не осушить, которые невозможно простить и забыть, она запихивала матери в рот бинты и вату.
— Зато она наконец-то посмотрела на меня. — Лицо Ковенанта размытым пятном маячило перед ней, но Линден ощущала, что её слова корёжат, ломают его, что ему мучительно больно её слушать. — Она пыталась сопротивляться. Но у неё не хватило сил, чтобы управлять своей тушей. Она не могла остановить меня… Наконец всё было кончено. Я знала, что навсегда прервала её тлетворное дыхание и мне уже никогда не придётся им дышать. — Линден больше не дрожала. Внутри что-то сломалось. — Уверившись в том, что всё кончено, я стала действовать так, словно все заранее продумала и рассчитала. Я вытащила у неё изо рта бинты и спустила их в унитаз. Затем вставила на место кислородные трубки. После чего пошла к медсестре и сказала, что, похоже, моя мать перестала дышать.
Вдруг корабль сильно качнуло, и она чуть не упала, но «Звёздная Гемма» тут же выровнялась, и Линден удалось удержать равновесие. Её глаза потемнели и горели жгучей яростью, той же, что и боль, сжигавшая плечо, стекавшая по нему раскалёнными струйками и впитывающаяся, как ручьи в песок, в онемевший локоть. Теперь излучение эмоций Ковенанта стало настолько сильным, что пробилось к ней даже сквозь пелену воспоминаний. В его глазах было потрясение, узнавание, понимание. Глядя на него сквозь слёзы, Линден поняла, что любит его. Любит со всей его проказой и ядом. Эти изъяны были частью его — такого дорогого и желанного. Она видела, как в нём растёт крик, — и не знала, примется ли он кричать на неё или зарыдает вместе с ней. Но она ещё не закончила свой рассказ.
- Предыдущая
- 108/137
- Следующая
