Проклятье живой воды (СИ) - Романова Галина Львовна - Страница 31

Сиделка поджала губы, поморщилась, но больше не сказала ни слова. Пусть тешит себя надеждой, если ему так хочется.

Но голова замедлила свое движение, а к тому моменту, когда левая кисть была освобождена и тяжело упала на постель, вовсе остановилась. То, что когда-то было лицом, повернулось к мужчине. Сэр Генри смотрел, как морщатся складки в той части головы, где положено быть лбу. Рот странного существа распахнулся снова, и из него вырвалось низкое горловое рычание. Оно не монотонное, Роза явно хочет что-то сказать. Потом складки все-таки поменяли свое положение, и между ними мелькнул зрачок. Глаз девушки смотрел на склонившегося над нею мужчину, и сэр Генри осторожно накрыл ладонью уродливую кисть:

— Ну, как ты, дочка? Как себя чувствует моя девочка?

Она не успела подать никакого знака — возле двери послышались шаги. Это оставшийся у порога Джеймс. Он с кем-то шепчется, и раздается его голос:

— Сэр Генри, прибыл доктор Кларен.

Лекарства стоили дорого. От десяти шиллингов осталось всего два с половиной, но Верна не жалела о потраченных деньгах — только бы они помогли Виктору.

Когда женщина вернулась домой, ее встретили низкие звуки, доносящиеся из подвала, где сидел ее сын. Монотонные стоны и завывания, в которых, тем не менее, звучали отголоски членораздельной речи. «Больно… больно, мама.» — скорее догадалась, чем услышала миссис Чес и, подбежав к крышке, постучала в нее:

— Я здесь, сынок. Я сейчас.

Торопливо заперла дверь, зажгла лампу и спустилась в подвал.

Тело ее сына скорчилось в дальнем углу. То ли в припадке боли, то ли желая выбраться из подвала, он покинул подготовленную каморку и забился подальше, в самый темный угол.

— Виктор. — женщина бросилась к нему. — Мальчик мой.

Сердце ее сжалось от жалости, страха и отвращения — ее не было всего пару часов, но за этот краткий промежуток времени ее сын изменился. Немного увеличилось и слегка распухло тело так, что рубашка и штаны треснули по швам и болтались на нем клочьями, дугой выгнулся позвоночник, но не протыкая кожу, а словно сливаясь с нею, образуя что-то вроде панциря. Нижняя челюсть выдвинулась вперед, а вот руки и ноги похудели и казались длиннее, чем прежде. Язвы же никуда не делись, как и припухлости на голове и лице, и Верна, рывком перевернув сына набок — он тут же зажмурился, словно свет керосиновой лампы причинял ему боль — торопливо откупорила склянку с мазью.

— Вот, — подержала ее перед лицом юноши, — это доктор прописал. Хорошая мазь. Дорогая. Она тебе поможет. Ты только потерпи, если станет немного больно. Хорошо?

Виктор не открыл глаза, но верхняя губа его дрогнула несколько раз. Между стиснутых зубов вырвался низкий стон.

— Я не понимаю, — вздохнула Верна. — Ты, если хочешь что-то сказать, попробуй губами. Я постараюсь прочесть…

«Да. Да», — тут же шевельнулись почерневшие губы.

Приободрившись, женщина принялась за дело.

Виктору было больно. Он судорожно вздрагивал, стонал, пытался отстраниться, несколько раз ударил мать по руке и скалил зубы. Один раз удар был так силен, что выбил баночку с мазью из руки женщины. Верна вскрикнула от боли, отшатнулась, прижимая пострадавшую руку к груди. На коже алели три длинные царапины.

— Виктор. — она прикусила губу, чтобы сдержать слезы. — Ты посмотри, что наделал? Зачем?

Скорчившись, сжавшись в комок, как дикий зверь, сын смотрел на нее из-под складок насупленного лба. В этой позе он так сильно напоминал зверя, что в душе женщины шевельнулся страх. Усилием воли она заставила себя не отводить глаза.

Оба замерли.

— Виктор, — медленно произнесла миссис Чес, — иди сюда. Ко мне. Не спорь с мамой. Мама знает лучше.

«Нет. Нет» — яростно шевельнулись губы. Из горла вырвался звук, напоминающий рычание, но с обертонами и переходами, как будто кто-то пытался прорычать слова.

— Я знаю, тебе больно, — продолжала Верна. — Тебе страшно. Но эта мазь поможет. Должна помочь, понимаешь? Она снимет боль и зуд…

«Нет.»

— Верь мне, Виктор. Я люблю тебя, сынок.

Низкое горловое рычание перешло в сдавленный стон. Еще несколько секунд они сверлили друг друга взглядами. Но вот злобный огонь в прищуренных глазах существа, еще недавно бывшего Виктором Чесом, потух, и он медленно, как под гипнозом, двинулся к сидевшей на полу женщине. Распластавшись, словно и впрямь был только зверем — краем сознания Верна Чес отметила, что его конечности теперь словно обрели другие суставы — он приблизился…

И лег, положив голову ей на колени. Свет прищуренных глаз потух — их закрыли складки, когда-то бывшие веками.

— Виктор. Мой маленький Виктор, — всхлипнула миссис Чес, здоровой рукой касаясь его головы.

Она не помнила, сколько просидела вот так, не думая ни о чем и лишь поглаживая сына. Тот словно уснул и не проснулся, когда до слуха женщины донеслись сверху приглушенные звуки, похожие на удары.

В дом кто-то проник? Подавив приступ паники, Верна осторожно сняла с колен голову сына, встала. Расцарапанная рука больше не болела, только немного зудела. «Надо промыть и перевязать.» — отстраненно подумала женщина. Но это потом. Сперва незваные гости.

Топор сам собой лег в ладонь. Примерившись, женщина резко откинула крышку подвала. Ничего. Резко упала тишина. Несколько секунд спустя стук возобновился. Стало ясно, что кто-то колотит в дверь кулаками. Миссис Чес быстро выбралась наружу, шепнула Виктору: «Сиди смирно. Я сейчас вернусь.» — и, прикрыв крышку подпола, шагнула к двери.

— Кто там?

— Э-э… миссис Чес?

Голос был мужской. Молодой, незнакомый. В нем слышались одновременно облегчение и тревога.

— Да. А вы кто такой?

— Гарольд, миссис Чес. Гарольд Робинс, ассистент доктора Кларена. Вы заходили к нам сегодня на прием… Могу я войти?

— Нет.

— Но миссис Чес, мне необходимо, — заканючил он под дверью. — Вы не представляете, как это важно. Позвольте…

— Это опасно, молодой человек.

— Для вас? Уверяю, что нет…

— А я говорю не о себе.

Никто не должен видеть Виктора в таком состоянии, в каком он сейчас. Люди этого не поймут. Люди ее осудят — и за то, что не боится, и за то, что прячет, продолжает любить, не отрекаясь. Странные существа люди. Они так часто предают, обманывают, оскорбляют кого-то, но при этом обижаются, если предают, обматывают и оскорбляют их самих. Они твердят, что никому ничего не должны, но хотят, чтобы все человечество было перед ними в долгу.

— Миссис Чес, речь идет о вашем сыне…

Топор в руке женщины дрогнул. Пальцы едва удержали ставшую слишком тяжелой рукоять.

— Что вы знаете о моем сыне? — прошипела она, порывисто шагнув вперед.

— Мы таки будем переговариваться через дверь? А если нас кто увидит?

Узкая Кейт-стрит в это время суток была почти безлюдна — взрослые на работе, оставшиеся без присмотра дети где-то носятся. Дома остаются только старики и некоторые женщины, занятые хозяйством. Весьма немногие из них могут позволить себе праздность и любопытство. Но достаточно вспомнить записную сплетницу миссис Тук, чтобы понять, что тут не только у стен есть глаза и уши.

Верна решительно откинула засов:

— Проходите.

Гарольд Робинс бочком протиснулся в комнату. Тихо присвистнул, увидев в руке хозяйки топор:

— Уверяю вас, это лишнее. Я вовсе не намеревался причинить вам вред. Я только хотел сказать…

— Говорите побыстрее и выметайтесь.

— Не слишком-то вы любите гостей, миссис Чес. Могли бы и повежливее.

— Не нравится — уходите.

— Я уйду, — молодой человек сделал шаг назад, — но вы в таком случае ничего не узнаете.

— О чем вы говорите?

— Ну, — Гарольд замялся, — я бы хотел осмотреть вашего заболевшего сына. Где его кровать?

Он окинул взглядом комнату. Вернее, две комнаты, сделанные из одной большой с помощью шкафа и небольшой выцветшей ширмы, явно купленной где-то на распродаже. Передняя комната соединена с кухней — тут была плита, мойка, посудный шкаф, буфет, а также стол, который явно служил не только как обеденный. Ни одной кровати не было, но за шкафом наверняка есть постель. Вот только как определить, есть ли на ней человек?