Проклятье живой воды (СИ) - Романова Галина Львовна - Страница 42

Сэру Генри показалось, что мир остановился.

— Что-что?

— Мутанты… их можно попробовать лечить. Если использовать… самих мутантов. Я читала… труды Луи Пастера и не только… я много читала. Можно было бы попробовать, создать эту… ну, как ее… вакцину… Только нужен другой мутант и… Где их взять, если всех заболевших тут же увозят и куда-то прячут?

— И вы хотите использовать мою дочь, чтобы он стала… лабораторным животным?

— Нет, я просто хотела вам сказать…

— Я вас прекрасно понял, мисс Смитсон. Всего наилучшего.

Развернувшись на каблуках, сэр Генри направился прочь. Больше всего на свете сейчас он хотел как-то отплатить дерзкой девчонке за ее непристойное предложение, но что-то удерживало лорда от поспешных действий. Может быть, то, что она успела сказать. Что-то про мутантов

Их можно попробовать вылечить.

Мэгги недолго смотрела ему вслед. Неясное предчувствие заставило девушку стремительно обернуться. Показалось или в одном из окон мелькнуло чье-то лицо?

Карета ждала у ворот, но сэр Генри отмахнулся от лакея, распахнувшего дверцу. Его душила досада, нервы требовали спустить пары, и граф решительно зашагал прочь по улице, высоко взмахивая тростью в такт шагам. Карета не спеша покатила по пятам, но сэр Генри не оборачивался. Ему хотелось движения, чтобы хоть как-то успокоиться и как следует все обдумать.

Нет, он не отступится. На кону — жизнь и здоровье единственной дочери. Правда, о честолюбивых мечтаниях на выгодный брак придется забыть. Реджинальд Мортимер официально не разорвал помолвку — разрывать-то было нечего. — но дал понять, что не желает связывать себя словом с девушкой, которая внезапно исчезла изо всех салонов и приемов. Ее мать всюду появлялась одна или в сопровождении мужа, объявляя дочь нездоровой. Потом пустили слух о том, что Розу отправили куда-то в глушь, к старой тетке. В обществе гадали, что это за причина — отсылать молодую леди восемнадцати лет в деревню в самом начале сезона? А вдруг, с нею что-то неладное? Брак с Мортимером сорвался, но, чтобы от них не отвернулся высший свет, надо было поторопиться, пока не поползли нежелательные слухи. Пока тайное не стало явным.

С непривычки ноги устали, но сэр Генри шел и шел, пройдя большую часть пути и забравшись в карету буквально в двух шагах от поворота на свою привычную Нью-Лонг-стрит.

Дома он, не отвечая на приветствия слуг и вопросы жены, сразу направился в комнату Розы. Уже привычно сморщил нос, ощутив специфический запах. Уже привычно поднес к лицу надушенный платок. Уже привычно задержал дыхание, стараясь дышать ртом.

— Как она?

— Как обычно, сэр, — отмахнулась мисс Браун. На сиделке была повязка, предохраняющая от вони. — Лежит себе, полеживает…

— На вас реагирует?

— Ну, когда как.

— Я войду, — это был не вопрос, а констатация факта. Мисс Браун это поняла, почему и отступила, хотя и ворчала себе под нос — мол, я предупреждала, коли его светлости плохо станет. Да и чего с нею видеться? Гдядеть на эту тушу тошно, а он — пойди же ты. — подходит, присаживается на кровать, рядом с которой на сыром полу ворочается сочащаяся слизью туша. Слизь в основном и воняет. А стирать ее нельзя — она защищает тело мутанта от высыхания.

— Роза? — позвал сэр Генри, наклоняясь вперед. — Роза, это я, твой отец. Ты… меня помнишь? Посмотри на меня.

Сиделка покачала головой, скорбно отвернувшись. Чего это он? Зачем мучается сам и мучает это существо? Она ведь его не узнает. Смотрит, но не видит. Что толку?

— Роза, посмотри на меня. Ну… ты меня вообще слышишь? Подай какой-нибудь знак, что ты понимаешь мои слова. Хотя… знаешь, я вот тут подумал, а сколько раз бывало прежде, когда ты что-то говорила, а я тебя не слушал. Сидел, читал газету или работал, или просто отдыхал. И меньше всего мне было дело до маленькой девочки, которая так старалась привлечь мое внимание… Порой я даже приказывал тебе уйти и не путаться под ногами… А вот теперь оно вон как повернулось…Если бы я знал тогда. Теперь уже я мечтаю, чтобы ты меня заметила, а ты…лежишь тут, полеживаешь… Может быть, это и есть воздаяние по делам нашим, как любят твердить проповедники? Они обещают вечные адские муки грешникам, но мне кажется, они ошибаются. Настоящий ад и адские муки — это здесь и сейчас. А на том свете нет ничего. Только покой.

Сэр Генри говорил и говорил, глядя в одну точку. И вздрогнул, почувствовав прикосновение того, что еще недавно было рукой его дочери.

Миссис Чес откинула крышку подвала и заглянула внутрь.

— Виктор. Это мама. Иди сюда.

Темнота внизу ничего не ответила, но женщина все равно почувствовала на себе тяжелый взгляд. Она попятилась, оставив крышку нараспашку.

— Иди сюда. Не бойся. Тут никого нет.

Отступила на несколько шагов, замерла, боясь дышать. Внизу несколько минут царила тишина, потом послышался шорох. Скрежет. Низкий гулкий вздох.

Она ждала. Затаив дыхание, боясь шевельнуться, боясь спугнуть робкое существо… Полноте, робкое ли? Да, так оно и есть.

Вот послышался шорох. Скрежетнуло по лестнице. Верна с трудом подавила искушение подсмотреть. Наоборот, еще немного подалась назад, медленно нашарила за спиной кровать и опустилась на краешек. Сложила руки на коленях, приготовившись ждать.

В комнате было сумрачно — вечер вступал в свои права, да и много ли света на узкой Кейт-роуд? Солнце сюда заглядывает всего на несколько часов в день. Хорошо, что сейчас май — можно экономить на светильниках. Но, хотя уже все равно пришлось бы зажечь свечу, Верна не торопилась с этим. Незачем пугать Виктора.

Вот что-то шевельнулось в недрах подвала. Женщина затаила дыхание. Несколько последних дней она только и думала о том, чтобы как-то выманить сына на свежий воздух. Он больше не кидался на мать, не пытался ее укусить, слушал негромкий голос, но в его поведении было так много от дикого зверя, что миссис Чес сама порой сомневалась, кто перед нею? Ее мальчик или чудовище, чей разум угас и никогда больше не вспыхнет?

Она сидела неподвижно, глядя в стену и лишь иногда косясь глазом в сторону подвала. Вот никого нет — а вот уже что-то торчит из отверстия. Шевельнулось. Выдвинулось чуть дальше. Верна затаила дыхание. Блеснули глаза. Ну же, давай, маленький. Не бойся.

Женщина едва не произнесла это вслух. Прикусила губу, сдерживая себя, когда четырехпалая конечность вцепилась в край. Когти вонзились в доски. Боже мой, какие у него когти. Тогда, в темноте подвала, миссис Чес не могла их рассмотреть, а сейчас, несмотря на расстояние и полумрак, увидела очень четко. Черные, плоские, слегка загибающиеся крючком. Так и представляешь, как этими когтями сдирают чью-то плоть…

— Ох…

Вздох спугнул Виктора. Миг — и его не стало, нырнул назад. Верна больно укусила себя за ладонь. Зачем она его напугала? Не могла сдержаться?

Впрочем, начало было положено. Придет время, и Виктор перестанет бояться. И тогда она сможет попытаться вывести его из города. Всю жизнь он не сможет просидеть в подвале, в темноте и одиночестве. Ему нужен простор, нужно движение, жизнь… Здесь, в Лондоне, слишком тесно, шумно, многолюдно и опасно для такого, как он. Возможно там, на свежем воздухе, ему будет лучше. Конечно, жаль, что этот дом принадлежит не ей. Его можно было продать и купить какую-нибудь развалюшку в деревне. Но разве нельзя снять маленький домик? Она пойдет работать поденщицей или прислугой, разведет огородик, станет жить… Только бы удалось скопить достаточно денег и найти нужных людей. Одна она не вывезет сына за черту города.

Улица тем временем жила своей жизнью. За окном слышались шаги, голоса. Завершая трудовой день, работяги с трудом волочили ноги, возвращаясь по домам, где их встречали жены и дети. Кого-то не дождались — многие мужчины сворачивали в паб, чтобы джином или горьким спитым вином смягчить тяжесть жизни. Где-то скрипнула дверь. Послышались приветственные голоса. Загремела посуда. Семья садилась ужинать — вернее, ужинал мужчина, глава семьи. А жена и дети ждали — останется ли им что-нибудь, кроме куска хлеба и стакана чая. Когда-то, кажется, в прошлой жизни, Верна Чес точно также кормила мужа, а позже — сына. Ужин был обычным — картофель, сыр, иногда рагу из обрезков мяса, немного хлеба, чай… Потом у кого-то из соседей послышался шум, грубый мужской голос что-то сердито спросил, ему ответил плачущий женский. Мужской голос сорвался на крик: «Дрянь.» — и все потонуло в шуме ссоры и отчаянных криков о помощи: «Убивают.»