Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена - Страница 32

Я думала, Бринн так поглощён рисунком, что ничего не слышит. А он, засранец, оказалось, бдит.

— Елена Григорьевна, вы сказали: граф Шувалов? — он даже встал, подошёл.

Сел на низкий журнальный столик перед нами, чего мама, конечно никому не позволяла. Уточнение: никому до него.

Его вдруг ожесточившееся лицо мне совсем не понравилось.

— Да, Антошенька, — словно её обвиняли, а она не понимала в чём провинилась, растерянно посмотрела мама на меня, ища поддержки. — Женина бабушка, моя мама, была с ним хорошо знакома. Возможно, с этим была связана какая-то романтическая история: он был сильно младше, она хороша собой. Мама никогда не рассказывала, но судя по тому, как любила его задеть и отпустить какую-нибудь злую шуточку при каждом удобном случае, мне кажется, когда-то давно что-то между ними было, и с тех пор она его терпеть не могла.

— Она его презирала, а он купил её квартиру? — удивилась я.

— Давно? — ещё больше удивился и удивил своим интересом Бринн.

— Когда же это было, — постучала мама пальцами, припоминая. — Года три или четыре назад.

— Бабушка умерла, когда мне было тринадцать, — напомнила я.

— Квартира ещё простояла года полтора. Мы так ничего из неё и не вывезли, — вздохнула она.

— А почему не вывезли?

Я вспомнила, как любила приезжать в ту квартиру, заставленную старой мебелью и незаконченными картинами на мольбертах ещё при бабушкиной жизни. Да и потом, когда душа требовала чего-то незыблемого: вернуться в детство, в запах скипидара и малинового варенья, в уют оплывших свечей в больших подсвечниках и плюшевых пледов. Свернуться клубком в большом бабушкином кресле и поплакать. Я очень жалела, что бабушкину квартиру продали.

— Граф Шувалов предложил её купить именно так, со всеми бабушкины набросками, книгами, вещами и мебелью, сразу как она умерла. Пожалуй, это было его единственное условие, — пожала плечами мама, словно тогда ей не показалось это странным, а сейчас она даже не знала, как ответить на мой вопрос. — Она всё же была довольно талантлива, а он известный ценитель живописи и меценат. Он за её наследие приплатил и очень настаивал.

Дальше она могла не продолжать. Для моего жадного отца, что всегда недолюбливал тёщу, и она отвечала ему взаимностью, это, наверное, был главный аргумент: граф приплатил. И, скорее всего, сильно переплатил. Отец, наверняка, не мог упустить возможность нагреть руки. Ещё один плюс: не пришлось возиться с бабушкиным хламом. Хотя мама, отдать ей должное, долго сопротивлялась.

Так эти деньги и пошли прахом, добавила я от себя, ведь отец вложил их в чужой разрушенный особняк, подсунутый Моцартом. Отец так трясся над наследием своей семьи Мелецких, и так пренебрежительно обращался с прошлым Глебовых-Стешневых, что поделом ему.

А вообще, ну его. Хорошо, что он был в командировке.

— Андрей Ильич время от времени приносит мне то какие-то бабушкины наброски — помочь определить в каком году они могли быть сделаны, то страницы дневника — уточнить о ком, например, она могла сказать: «У этой Г. всегда была жопа на два унитаза, никогда не упустит возможность успеть и там и сям». Ты же знаешь, как она была остра на язык, — улыбнулась мама и воровато оглянулась в сторону отцовского кабинета, понизив голос: — Только, будь добра, детка, не говори отцу. Не хочу, чтобы он знал, что кому-то действительно интересны бабушкины бумаги. Уверена, отец бы просто вывез всё это на помойку и сжёг.

— Уверяю тебя, мама, он будет последним человеком, который что-то узнает от меня, — прижала я к груди руку. — Скажи, а ты слышала про её подругу? Она к сожалению, рано умерла, но, кажется, была замужем за каким-то лордом. Очень красивая, светловолосая, яркая, озорная, непоседливая. Бабушка рассказывала мне в детстве, — слегка приврала я об источнике своих сведений, — но тогда я не догадалась узнать даже её имени.

Мама подумала и покачала головой.

— Нет, детка. К сожалению, я такую не знала. Мама родила меня поздно, уже после тридцати, а всё, что она рассказывала тебе, явно случилось ещё до её замужества, при мне она те годы отчего-то никогда не вспоминала.      

— А почему тебя интересует граф Шувалов? — повернулась я, когда Бринн, что всё это время слушал нас молча, протянул исписанный детскими каракулями лист.

— Потому что граф Шувалов и есть тот человек, что хочет получить вот это всё, — ткнул он в инвентарные номера, написанные над трогательным письмом папе:

«ДАРАГОЙ ПАПА ПИЕЖЗ К НА…».

— Граф Шувалов — тот мудак, который всё это устроил Моцарту?! — вытаращила я глаза, не сразу осознавая о чём только что сказал Бринн. — Из-за него не работают ресторан и гостиница? По его приказу сожгли склады? Его милостью арестованы счета и Моцарт всё ещё в тюрьме? Это он?! — я ошарашено повернулась к маме. — Он мог?

— Ох, детка, я не знаю, со мной он о Сергее никогда не разговаривал. Но, бесспорно, он очень влиятельный человек. Жёсткий, злой, властный. Гордый. Честолюбивый. И очень скрытный. Но, мне кажется, да, он бы мог, — задумчиво покрутила она на пальце кольцо. — И знаешь, Шахманов, помнишь, тот, что предлагад отцу деньги за эти картины, ведь тоже мог искать их для него.

— Значит, это Шувалову нужна украденная коллекция? — злорадно усмехнулась я. — Ну что ж, тем лучше. Дело за малым. Теперь мы знаем с кем имеем дело.          

 — И я не знаю, как ты, — решительно согласился со мной Антон. — Но теперь я собственноручно во что бы то ни стало притащу из музея Ван Эйка. И спать не буду пока не расшифрую эту головоломку, и не найду всё остальное, — он ткнул в номер, что написала мама. — Есть предложения?

— Буквы не менялись, — кивнула я, пытаясь сосредоточиться. — Здесь тоже «Н».

— Нумизматика, — кинул Антон. — Этот номер принесла отцу моя мама. Под ним оказался византийский пентануммион.

— А это скрипка, — ткнула я в «МИ», музыкальные инструменты, потому что все остальные номера начинались с буквы «Ж» — живопись. И только последний на букву «Д». Его я показала маме. — Драгоценности? Документы? Деньги?

— Другое, — нацепив на нос очки, посмотрела она на инвентарные номера. — Буквой «Д» обозначается «Другое». То, что в архиве не могут отнести к какому-то определённому отделу.

— Значит, это может быть что угодно?

— Абсолютно непредсказуемые вещи, — согласилась мама. — Из того, что я помню, например, там хранится коллекция париков неизвестного владельца, отрезанный палец, сухая коровья лепёшка в форме какого-то загадочного символа, расколотый фальшивый бриллиант, купленный владельцем за баснословные деньги. Камень одно время выставлялся в ювелирной коллекции с шильдой, где была рассказана его поучительная, но печальная история: мужик убил жену, чтобы получить наследство и купить бриллиант, а камень оказался подделкой. Но места в зале для ценных экспонатов и так мало, чтобы держать разбитую стекляшку в бронированном помещении под охраной. В общем всё, чему достойного места не нашлось, хранят в «Другом».

— Значит, буквы верны и зашифрованы только цифры, — подвёл итог Бринн. — Надо подключить Руслана. Думаю, какая-нибудь простая последовательность в элементарной математической программке обязательно выведет нас на правильные.

По его нетерпеливому переминанию с ноги на ногу, было понятно: поехали! Чем быстрее мы с этим справимся — тем быстрее выйдет Моцарт.

И с мамой «брать Ван Эйка» они договорились уже сегодня. Она поразила меня очередной раз, когда сказала, что уже всё продумала. В музее как раз был выходной день, и либо нужно идти «на дело» сегодня, либо ждать целую неделю.

— Целой недели у нас нет, — уверенно и так спокойно, словно каждый день ворует картины, сказал Бринн.

Поэтому сразу и поехали.

Высадили маму у служебного входа музея, с той стороны, где находился вход в отдел научной экспертизы. Потом заехали купили в ближайшем антикварном салоне картину, которую вечером нужно будет поставить на место Ван Эйка.

И в ожидании назначенного времени вернулись домой.