Измене доверяют, как лисе - Чейз Джеймс Хэдли - Страница 2

Выудить из Эллиса нужную информацию не составило труда. Кушман умел пытать людей. Когда Эллис обезумел от боли, у него развязался язык. Подделать записи было еще проще: Эллису досталась личность одного из бесчисленных мертвецов Бельзена, а Кушман припрятал его бумаги, чтобы позже ими воспользоваться. Наконец, когда Эллис метался в бреду, перерезать ему горло оказалось совсем уж легко.

Время пришло. Британская армия находилась в миле от ворот Бельзена. Хирш мертв, а больше никто в лагере не знал, что Кушман – англичанин. С маскировкой было почти закончено. Глянув в зеркало, Кушман даже рассердился. Перед ним было землистое, болезненное лицо с грубыми чертами. Если бы не глаза, это лицо могло бы принадлежать любому Гарри, Дику или Тому из трущоб. Но глаза были хороши. Серые с голубым отливом, жесткие, настороженные, опасные. Лишь по глазам можно понять, что он за человек.

Со вздохом сожаления Кушман избавился от черных усиков, которые отпустил довольно давно, в бытность свою членом Британского союза фашистов.

Теперь выстрелы звучали в опасной близости. Кушман взял нож, вытер лезвие и глянул в зеркало. Он гордился своей выдержкой. Гордился своей холодной жесткостью. Не медля, он раскрыл анатомический атлас, необходимый для финального этапа маскировки. Авторучкой провел черту от правого глаза до подбородка, посматривая на картинку из атласа и стараясь не попасть на лицевую артерию. Затем снова взял нож и, стиснув зубы, вонзил острие в лицо. Он знал: чтобы прятаться под бинтами, нужен неподдельный предлог. Другого способа не было, и Кушман не дрогнул.

Нож оказался неожиданно острым. Не успев толком понять, что происходит, Кушман располосовал щеку до кости. Меж алых краев раны показалась блестящая белая кость и желтые коренные зубы со множеством амальгамных пломб. Выронив нож, Кушман пошатнулся. На шею ему хлынула кровь, лицо превратилось в маску боли. Он вцепился в стол. Сознание начала накрывать пелена обморока, черного как смерть.

Наверху разорвался снаряд, и часть потолка обрушилась на пол.

Шум привел Кушмана в чувство. Яростным усилием воли он взял себя в руки. Выпрямился, нашарил иглу с ниткой. Словно в кошмаре, зашил рану. Справился: ведь у него сильный характер. А еще он знает, что над ним нависла смертельная опасность. Дрожащими руками Кушман взял грязные бинты. Обмотал голову и лицо. Он так часто упражнялся с бинтами, что научился накладывать их автоматически, даже не глядя в зеркало.

От боли в лице, от потери крови, от звука выстрелов у Кушмана сдали нервы, но он не допустил ни единой ошибки.

Облил бензином громадную тушу Хирша (тот, падая, завалился под стол), положил рядом собственную форму и сапоги. Плеснул бензина на стены и светильники. Выпрямился и окинул помещение прощальным взглядом.

Теперь, когда он превратился в оборванца, его никто не узнает. Лицо скрыто под окровавленными бинтами. Усиков больше нет. Вместо эсэсовской формы – рванье цвета хаки.

Перебежчик Эдвин Кушман вот-вот исчезнет в пламени погребального костра. А Дэвид Эллис готов встречать освободителей Бельзена.

Судья Высокого суда Таккер подводил итоги третьего дня процесса. Обращаясь к присяжным, он заявил:

– Итак, что сказал этот человек, инспектор Хант? Он сказал, что, будучи инспектором уголовной полиции, знает подсудимого с тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Сам он с ним не беседовал, но время от времени слушал, как тот произносит политические речи. Инспектор говорит, что узнал его голос. Третьего сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года он находился в Фолкстоне. И пробыл там до десятого декабря того же года. Вот его слова: «Затем я вернулся в Лондон. Будучи в Фолкстоне, я слушал радиопередачу. И немедленно узнал голос подсудимого…»

Те немногие зеваки, что сумели пробраться в переполненный зал суда, провели предыдущую ночь на каменных ступенях Олд-Бейли. Они явились сюда, чтобы вдоволь насмотреться на подсудимого. Ведь он так долго глумился над ними в передачах немецкого радио, воображая, что ему ничего не грозит. Что ж, теперь он у них в руках. Его не спасут ни юридические прения, ни бесчисленные выдержки из сотен книг по юриспруденции, которыми был завален весь адвокатский стол.

В первый день суда были представлены улики. Подсудимый угодил в банальную ловушку.

– Вечером двадцать восьмого мая сего года вы в обществе лейтенанта Перри находились в лесу, в Германии: неподалеку от Фленсбурга и датской границы. Подтверждаете?

– Подтверждаю.

– Вы оба собирали дрова, чтобы развести костер?

– Да.

– Собирая дрова, вы кого-нибудь видели?

– Мы встретили человека, который, судя по всему, прогуливался в лесу.

– Кто был этот человек?

– Подсудимый.

– Он что-нибудь вам сказал? Что-нибудь сделал?

– Указав на валежник, он произнес: «Вот еще дрова».

– На каком языке он говорил?

– Сперва на французском, потом на английском.

– Вы узнали голос?

– Узнал.

– Чей это был голос?

– Диктора немецкого радио.

И теперь, подводя итоги, судья снова говорил о голосе подсудимого.

На общественной скамье сидела толстуха в пыльном черном плаще и бесформенной шляпке с поникшими перьями. Подавшись вперед, она хмыкнула.

– Этот голос любой бы признал, – шепнула она мужчине в поношенном коричневом костюме, зажатому между нею и стеной. – Я, например, так запросто. Сколько раз его слышала, не сосчитать. И все думала: «Ну ладно, болтай сколько хочешь, мне-то какое дело. Нет мне дела ни до тебя, ни до твоей брехни. Вот попадешься, тогда и послушаем твои шуточки». Как в воду глядела. Ты смотри, какой он понурый сидит. Теперь-то ему не до смеха.

Мужчина, к которому она обращалась, вздрогнул. Это был нервный сутулый тип, ростом ниже среднего, светловолосый, с желтовато-белым лицом. Женщина с интересом взглянула на его шрам, шедший от правого глаза к подбородку.

– Самому довелось повоевать, а, приятель? – шепнула она. – Господи прости, ну и лицо у тебя, бедняжка, ну и вид…

Человек со шрамом (он называл себя Дэвидом Эллисом) кивнул, пристально глядя на судью. Теперь тот говорил о национальных различиях между англичанами и американцами. Сколько же копий сломано в подобных спорах! Если его когда-нибудь поймают, национальность обсуждать не станут, с горечью подумал он. Запасного выхода не будет.

– Я тут же узнал голос. Это был голос подсудимого.

Ну, это он тоже предусмотрел. Изловить его будет посложнее, чем этого дурака-подсудимого. Эллис знал, что его легко узнают по голосу. И принял меры предосторожности.

Этот парень, инспектор, узнал знакомый голос. Капитан разведывательного полка тоже его узнал – как только услышал. Ну и чем думал этот болван, когда заговорил сразу с двумя офицерами? Чем, спрашивается? Нарывался, иначе не скажешь. Нарывался.

Что ж, Эллис был поумнее. Повязки, конечно, помогли, но и про голос он тоже не забыл. Когда бинты наконец сняли, он держал рот на замке. Не говорил ни слова. Союзники обращались с ним по-доброму. Решили, что шок еще не прошел. Когда же настало время допросов, Эллис был готов. Удивительно, как маленький камешек под языком меняет голос. Медленную, сбивчивую речь сочли следствием потрясения. Никто ничего не заподозрил. Но нельзя же до скончания дней ходить с камешком во рту. Эта мысль вызывала у него тревогу. У британцев долгая память. Одна-единственная ошибка, и он окажется на той же скамье, где сейчас сидит подсудимый. О том, что люди знают твой голос, очень легко забыть. Иногда говоришь внезапно, не подумав. Просишь пачку сигарет, газету, заказываешь еду, а в следующую секунду сталкиваешься с озадаченным взглядом. И понимаешь, что забыл положить камешек под язык.

Пробыв в Лондоне пару-тройку дней, Эллис понял, что время от времени не контролирует свой голос, и решил больше не рисковать. Позже что-нибудь придумает, а пока что притворится глухонемым. Он даже выучил жестовый язык. Но с людьми, которые не понимают жестов, на таком языке не поговоришь. Иногда для общения подойдет алфавит глухонемых, в большинстве же случаев сгодится камешек. Нужно как-то изменить голос, раз и навсегда. Но как? Эллис понятия не имел. Раньше он и не думал, с какой легкостью может пасть жертвой собственного голоса. Не знал, что местные настолько бдительны. Вот, к примеру, подсудимый. Сказал только: «Вот еще дрова». И его тут же сцапали. Еще и подстрелили.