Поцелуй бабочки - Тигай Аркадий Григорьевич - Страница 37

— …Она косит, а я вижу, что коса у нее неправильная, — пояснил Николая Иванович. — То есть коса вроде нашей, а ручка совсем короткая. И она ею внаклонку работает одной рукой, как серпом.

Николай Иванович отложил палку и нагнулся, показывая, как неправильно косила траву пани Ядзя.

— Удобная поза, — заметил Сеня Кущ.

— В том-то и дело, что неудобная. Все время враскоряку… Я ей говорю: «Прошу пани». Она мне напротив отвечает: «Прошу пан войсковый». Я косу взял, все как полагается сделал…

И старик подробно расписал, как прилаживал новый черенок к польской косе, где взял материал и как удивил длинной ручкой «пани господиню».

— …Я начал косить, она приговаривает: «Пьекно, пьекно пан войсковый». Хвалит по ихнему… Ну-ка налей мне еще, — неожиданно сказал старик. Видимо, рассказ подошел к решающей фазе.

— В общем, сделал я литовку. «Работай, прошу пани». Правильно? Она ее берет и вот так… — Старик изобразил неумелые действия полячки. — Кладет траву, понимаешь, такое дело… Не умеет. Я говорю: «То не добже, резать надо, а ты кладешь!» Она: «Не разумею». Что делать, надо же научить женщину?

— Что за вопрос.

Глаз Николая Ивановича блеснул.

— Вот так я ее сзади… взял рукой… за черенок, вместе с ней… а этой рукой сюда… — Старик изобразил широкие объятия, в которых оказалась заключена пани Ядзя. — Правильно?

— Ну и?..

— И так мы косим.

— Вместе?

— Вместе косим. Я спрашиваю: «Добже?» Она говорит: «Добже». Сама… чувствую, женщина такая… — Старик утер слезящиеся глаза и погрузился в мечтательную паузу.

— Какая такая, дядя Коля? — спросил Липов.

— Такая…

Гости заулыбались.

— Ну а дальше-то что?

— Косили, — загадочно сказал Николай Иванович.

— Косили, это понятно, а потом?

— Потом трава кончилась.

— Погоди, Николай Иванович, а поцелуи… всякое такое? Ты давай выкладывай.

Старик вздохнул.

— Такого не было, — сказал он.

— То есть как не было?

— Не было. До этого дело не дошло, — признался старик.

Творческая интеллигенция со значением переглянулась.

— Ну ты у нас ходок, дядя Коля, — хохотнул Сеня. — Хорошо еще, что покойная Марья Ивановна не узнала…

— Что ты! — замахал руками старик. — Я супруге об этом ни слова. Зачем огорчать женщину…

— Это точно, — согласились гости, деликатно посмеиваясь.

— А я за здоровье Николая Ивановича выпью, — неожиданно заявила циничная сценаристка, глядя на старика влюбленными глазами. — Очень вы хороший человек, дядя Коля. Я бы даже сказала, святой по нынешним временам… Этим пошлякам не понять, видите — ржут.

На веранду заглянула Люба, дочка Николая Ивановича — веселая и толстая. Увидев отца, всплеснула руками.

— Ишь где устроился! Хватит тебе! — сказала Люба, бесцеремонно отбирая у старика рюмку. — Иди спать… Не наливайте ему больше… Давай-давай, двигай живей, нашел себе компанию!

Старик послушно проследовал в дом, а Люба спустилась во двор и принялась снимать высушенное белье.

— Зачем ты его так, Люба? — сказал Кокорев.

— А как?

— Грубо. Наезжаешь как танк, он ведь старый человек…

— Вот и нечего ему отсвечивать, старому мухомору!

— Да как же ты про отца родного так?! Ведь он тебя вырастил все-таки…

— Прямо-таки, вырастил, — со смехом подтвердила Люба. — Чего меня растить, я, что ли, цветок? Вырастил!.. Мне уже четырнадцать было, как он вернулся, на ферме работала.

— Что-то я не понимаю, — удивился Липов. — Откуда вернулся?

— Из заключения.

Гости даже пить перестали от изумления, наперебой упрашивая Любу рассказать, каким образом добродушный миляга Николай Иванович оказался в тюрьме.

— А зарубил одного, — весело сказала Люба.

— Как так зарубил? При каких обстоятельствах?

— Пьяный был, известно, какие обстоятельства. Напился да и рубанул по голове.

Сценаристка схватилась за сердце.

— Боже мой! За что?

Люба рассмеялась.

— Кто ж его знает за что. Пьяный… Поди спроси, он и сам не помнит. Зарубил, и все… Дверь за мной закройте, чтобы комары не налетели, вон дождь собирается.

И ушла в дом с ведром, полным белья, покачивая бедрами и распевая:

Ай дождик нипочем.

Ай туфельки надену…

О НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ

1962 год. Летний вечер. Городская окраина. Отодвигаю занавеску — перед окном пустырь, у горизонта переходящий в колхозные овсы. Справа кладбище, слева дымят трубы химического гиганта.

Между кладбищем, полями и моей блочной пятиэтажкой мусорные бачки — к ним от дома протоптана пыльная дорожка. Унылость пейзажа сравнима, может быть, только с гнусностью настроения. В этой тоскливой провинции уже бесславно прожиты первые тридцать лет, осталось еще столько же, и все… Над кладбищем кружится стая нахальных беспородных голубей. Скука, скука, скука…

Ходики кукуют восемь часов, в это время из подъезда выходит сосед Бобка и по тропе направляется к мусорным бачкам. В руках у него таз с отходами.

Бобка — урод. Он одновременно горбат, хром и косоглаз. Мокрый рот полуоткрыт, так что постоянно виден частокол кривых зубов. На лице печать дауна. Голова покрыта свалявшимся рыжим пухом. И все это вместе, весь Бобка от пят до лысеющей макушки, метр сорок.

Любой, самый ничтожный человек рядом с Бобкой ощущает свою полноценность. Может быть, тайный промысел Создателя в том и состоит, что, давая жизнь уродам. Он облегчает ее остальным. Не исключено.

Сегодня, в наши просвященные времена, таких, как Бобка, называют инвалидами детства. Их публично жалеют, для них учреждают благотворительные фонды. Иногда даже показывают по телевизору в программе под названием «Милосердие» или «Шок-шоу». Во времена же моей молодости Бобка был городским дурачком, и больше ничего. Никто его не жалел, никто не учреждал фонды, никто не называл инвалидом детства. Получил пенсию — и отвали, не уродуй пейзаж. По телевизору вместо Бобки каждый день показывали артиста Магомаева. Кому интересна жизнь придурка? Только когда въехал в этот дом и стал соседом городского дурачка, я узнал, что Бобка женат. Кто бы мог подумать?!

Жена Бобки выше его на голову, но, под стать супругу, выглядит такой же идиоткой. Она тоже припадает на ногу, но на левую, а Бобка на правую. И горб у Бобки сзади, а у супруги спереди. Тот же полуоткрытый, мокрый рот, тот же даун. И глаза в разные стороны.

Сейчас, в походе к мусорным ящикам, Бобкина дама сердца сопровождает избранника, рукой нежнейше обвивая тело супруга в районе горба, там, где предположительно должна находиться его талия… И так оба они, переваливаясь с боку на бок и извиваясь, потому что амплитуда хромающих тел не совпадает, удаляются навстречу закатному солнцу.

Совершая таким образом свой вечерний променад и не подозревая, что за ним наблюдают, этот урод Бобка через каждый десяток шагов останавливается и обменивается с любимой продолжительным и страстным поцелуем. Отцеловавшись, влюбленные продолжают движение до следующей остановки. И так много раз, поскольку путь до мусорных бачков далекий, а любовь уродов, видимо, сильна. Она, может быть, не так сильна, как прославленная любовь двух смазливых подростков из средневековой Вероны, — но что за подвиг полюбить юного красавца? А вот полюби-ка ты Бобку…

Я рассуждаю таким образом, а «молодые» тем временем освободились от мусора и, будучи в полной уверенности, что их никто не видит, начинают игрища.

Это уже интересно. Беру бинокль, и что же я вижу? На моих глазах между кладбищем, химкомбинатом и мусорными бачками силами двух уродов натурально разыгрываются сюжеты из райских кущ.

По правилам жанра Бобкина супруга резво бегает вокруг избранника своего сердца, как молодая козочка… Отбежит, остановится и, повернувшись к любимому, бросает на него горячие, призывные взгляды, как бы приглашая, дескать, «а ну-ка догони!..». Бобка же нетороплив и солиден. К шалостям супруги снисходителен…