Ловушка для княгини (СИ) - Луковская Татьяна - Страница 25

«Хоть бы Ермила остался».

И Ермила словно прочел ее мысли:

— Княже, ведь кто няньку княжича порешил, так и не дознались. По граду слухи на княгиню указывают, неизвестно, что здесь без тебя заварится. Со мной бы надежней было…

— А вот грозить мне не следует, — опять с убийственным спокойствием вымолвил Всеволод, — со мной поедешь, это дело решенное.

— Да почему, княже?! — не выдержал возгласом возмущения Ермила.

— Руки у тебя больно мелкие, — холодно усмехнулся Всеволод.

Рыкнув от ярости, Ермила развернулся и, громко хлопнув дверью, вылетел вон.

— Пошто ты его обидел? — сокрушенно посмотрела на захлопнувшуюся дверь Настасья, словно эта дубовая преграда отрезала ей последний путь к спасению. — Он же меня оберечь хотел.

— Поверь мне, — Всеволод подошел к Настасье, обнимая ее за плечи, — ежели, не дай Бог, что здесь закрутится, он ради тебя и пальцем не пошевелит. Мне ли не знать своего боярина.

«Это так, — погрузилась в раздумья Настасья, — когда надо было выгнать полюбовницу князя, Ермила меня не поддержал. Но мы с ним в одной упряжке, ему выгодно меня в княгинях держать, моя смерть ему не нужна, а значит, он бы ужом извернулся, а свести меня в могилу не дал бы. Хоть какое-то подспорье, а так…»

— Ну, может все же оставишь его, — робко попросила она.

— Не проси, — покачал головой Всеволод, — не уступлю, давай не будем об том, сориться в дорогу не хочу, — он чмокнул ее в щеку, потом страстно припал к губам.

Настасья отдалась власти поцелуя, но мысли блуждали в голове безрадостные: «Я ради него жизнью пожертвовать готова, а он не может мне боярина для защиты оставить. Да еще и Ермилу обидел, мол, ручонки у тебя слабые, где тебе жену мою защитить. Разве тот виноват, что у него руки тонкие, бабьи? По больному боярина рубанул… не хорошо». Досада за любимого отравляла молодую княгиню, хотелось рядом друга верного, крепкую стену, за которой и спрятаться можно и опереться, да вот как-то не получалось.

Всеволод внутренним чутьем ощутил ее разочарование, перестал целовать, усадил на колени, заглянул в глаза:

— Я тебе гридней своих оставлю, Кряжа Немца. Вот он, коли прикажу, грудью на копья за тебя пойдет. А из бояр ты лучше Домогоста держись. Чего ты вздрогнула, замерзла? — он потянулся рукой к валявшемуся на лавке кожуху, набросил жене на плечи. — Не мой посадник человек, это так. Сам по себе, но правды всегда держится. Ежели я с пути сверну, он и против меня попрет. Ну а ты, душа безгрешная, под его защитой меня дождаться сможешь. Я уж обговорил с ним все.

«Не увидимся мы больше», — простонало Настасьино сердце, а губы сквозь силу улыбнулись.

— Жаль, что на том свете ты с Ефросиньей будешь, а не со мной, — вырвались наружу странные мысли.

— Ну, полно. Кто знает, что там будет? Не достоин я твоей любви, — Всеволод крепко прижал ее к себе, она почувствовала его волнение, — не знаю, за что ты меня одариваешь. Вернусь, все у нас по-другому будет, как положено, детишек еще народим — девчоночку такую же ясноглазенькую как матушка, Ивашке братца-разумника. Ну, чего ты плачешь? Я успокоить тебя хочу, а ты рыдать.

— Это я так, немножко, больше не буду…

Соврала. Слезы душили, застилая очи, стекая по щекам прозрачными потоками, омывая подбородок и теряясь в ворсе душегрейки. Настасья упорно смахивала их, пытаясь различить ускользающую в дымке фигуру мужа. Губы еще хранили пряный вкус прощального поцелуя. Дико хотелось кинуться в конюшню, запрыгнуть на коня и догнать обоз, проехать еще хоть немного рядом, довести до Медвежьей заставы, повидать отца, тоже ведь неизвестно, удастся ли еще свидеться. Но нельзя княгине бросать град, не положено, да и опасно под защитой всего десятка гридней лесом возвращаться обратно. И Настасья осталась умываться слезами на забороле[3]. Потом она пойдет в терем и станет пред Прасковьей делать вид, что все идет как нужно, что разлука будет недолгой. Зачем пугать девчонку? Но сейчас княгиню никто не видел, кроме стариков-воротников. И она отдавалась своему горю, выталкивая его в безрадостный пасмурный день.

Кони увозили отряд на юг, сани хрипло скрипели, жалуясь, что снег еще тонок и полозья не могут разогнаться. Вои беспрестанно оглядывались, каждый понимал, что может уезжает навсегда. И только Всеволод ни разу не оглянулся. Князь обязан внушать уверенность, ему должно прятать слабость, за ним в пасть врага едут его люди, он должен победить их страх. Настасья все понимала, она впервые не сердилась на мужа, она просто тосковала.

— Вернется, не тронут, князь умеет нравиться, — пробубнил густой бас.

Княгиня вздрогнула, невольно отступая. Рядом, опираясь на витой посох, стоял Домогост. Острую длинную бороду с проседью трепал ветер, богатая шуба мела дощатый пол. Настасья впервые видела посадника так близко, лицо непроницаемо — радуется Домогост отъезду князя или печалится, и не поймешь.

«Всеволод корзень готов заложить, а этот жирует, — с невольной ненавистью посмотрела Настасья на дорогое одеяние посадника. — Что ему нужно здесь? Пришел столкнуть меня, а то лучшего момента и не представится? Так вон он, Кряж, успеет подскочить».

— Вернется, — с твердостью в голосе подтвердила она, — обязательно вернется.

— И ты, княгиня, нравиться умеешь, — усмехнулся Домогост, кланяясь.

И опять не ясно: из уважения поклонился или с издевкой.

Настасья повернула голову в поле, отряд уж скрылся в березовой роще. «Явился украсть у меня последние мгновения прощания», — с раздражением поджала княгиня губы. Слезы высохли. Не время рыдать…

[1] Корзно (корзень) — княжеский плащ, символ княжеской власти.

[2] Хана на Руси именовали царем.

[3] Забороло — верхняя часть крепостной стены.

Отчего-то у Настасьи появилась надежда, что в ее чреве успела зародиться новая жизнь. Вот вернется Всеволод, и она его обрадует. И услужливое воображение тут же подсовывало образ, как муж подхватывает ее на руки, расцеловывает в обе щеки, радостно заглядывает в очи. И тем сильнее было разочарование, когда стало ясно, что ничего не случилось, что княгиня по-прежнему пуста, и двух страстных ночей им не хватило. «А вдруг я и вовсе бесплодна? Не только байстрючка, но еще и это…»

Фекла рассмеялась от души, утирая набежавшую слезу, когда Настасья, краснея, поделилась с ней терзающими ее опасениями:

— Да некоторые по десять лет на коленях стоят, чтобы Бог дитя послал, а тебе, княгиня, прямо все сразу подавай. Уж больно вы, молодые, торопливые.

Все так, все складно, но очередной страх все же засел мелким червячком в глубине сознания. Еще один, к тем страхам, что подолгу не давали уснуть по ночам. А ведь какой жизнерадостной хохотушкой Настасья была дома, как могла утешить любого из братцев, да и сама никогда долго не печалилась, просто не умела… а теперь научилась. «Ты только вернись, любушка, и я очнусь, стану прежней. Вам всем от меня тепло будет, что зимой от печки», — шептала она куда-то в глубину беззвездного неба.

Дни бежали по кругу, повторяясь. Одно радовало, что и враги затихли, никак не проявляясь. Княгиня ходила молиться в город в Успенский храм, таская с собой Прасковью, и иногда Ивашку. Надо было показать людям, что хоть князя и нет, его семья готова служить Дмитрову. Перед выходом из дому, Настасья залазила в ларец и срезала с очелья или оплечья то бусину, то серебряную пряжку, щедро раздавая на паперти милостыню помолиться за здравие князя. Всеволод не взял приданое, так Настасья все равно пустит ненужные богатства на помощь любимому.

Всякий раз, садясь за трапезу, княгиня испытывала неприятный холодок. Конечно, можно отослать всех старых стряпух, принимать еду только из рук своих челядинок, но поможет ли это? Ведь при желании яд могут подсыпать и в еду, приготовленную Ненилой, пропитать одежду, гребень, да как угодно! Мало ли способов свести на тот свет неугодную княгиню?! Не выгонять же всех старых холопок, да и кем их заменить? Набрать новых на торгу, так, где уверенность, что неведомый враг не подсунет своих баб? Только город всполошишь. Настасье оставалось молиться.