Ловушка для княгини (СИ) - Луковская Татьяна - Страница 31

Домогост горько усмехнулся, опять стряхивая с бороды невидимые крошки. А глаза у него уставшие, красные от бессонницы, с засевшими под веками синими тенями. И упрямая морщина режет лоб, отражая невеселые думы.

— Дед твой названный Мстислав давно уж в могиле, старший сын его тоже Богу душу год назад как отдал, бездетным. Давыд на том берегу единым хозяином остался, силушки много, вот владения и расширяет, пока случай выпал. Соблазн уж больно велик. Потом подарки соберет да в степь к татарам, а им-то какая разница, кому ярлык давать, лишь бы дары возили.

— Да правда ли? Может это вороги наши врут, чтобы мы подмоги не ждали да быстрей сдались? — Настасья никак не могла поверить, что дядька Давыд, веселый и бесшабашный гуляка, столько раз пивший с отцом из одной братины, по долгу у них гостивший, теперь вдруг оборотился аспидом и пополз душить сестру да племянников. «Что же это творится на белом свете? Все предают, во всех сомневаться надобно».

Княгиня беспомощно перевела взгляд с посадника на тихо стоявшего в дальнем углу Кряжа. Великан оправил кушак с ножнами.

«Никому веры нет. Как жить?»

— Мы с Вышатой, воеводой их, как он сюда приезжал, сговаривались весточки друг дружке слать, — признался Домогост. — Всеволод об том попросил, чувствовал он уж перед отъездом, что не ладно у нас. Так вот три дня назад Вышата гонца прислал, о помощи просил. Ты хворая больно была, не стал я тебя тревожить тогда. Так гонец баял, осаду они держат. Андрей юный на стенах с Вышатой стоит, Елена с младшими детьми в детинце заперлись. Тяжко им. Помочь бы, а у нас самих вишь что, обложили, что медведя в берлоге.

А ведь Настасья злилась на родителей, что помочь ей не хотят, что матушка за ней не посылает, а выходит у них там еще жарче.

— Так что, княгиня, бежать нам некуда. Утихомирить град наш мог бы игумен Олексий, да удар его хватил, лежит не вставая. Совпало невовремя. Здесь оборону держать станем, больше негде, — посадник поднялся, откланиваясь.

«А ведь ему выгодно сейчас меня сдать толпе. Они надо мной расправятся да поуспокоятся, а посадник и жизнь сбережет, и честь. А Всеволод вернется, так всегда можно сказать, что сделал все возможное, что единственным за княгиню заступался. И то верно будет, и не придерешься».

— Ты меня им выдашь? — бросила княгиня посаднику в спину.

Домогост резко повернулся.

— Я тебе, княгиня, заступник, но не друг, — зло сверкнул он очами, — и сватать тебя князя отговаривал. И ежели князь вернется да все же скажет тя сжечь, я первым горящий трут в костер твой кину. Но княгиню Всеволодову я до последнего вздоха защищать стану, должник я мужу твоему.

— Но ведь пока я жива, дочь твоя княгиней не станет, — Настасье надо было прощупать его до конца, нужно иметь твердую почву под ногами, иначе не выстоять. Что он на это ответит?

— С чего ты взяла, что моя дочь княгиней должна стать? — болезненно сморщился Домогост.

— Ермила сказал, что сговор был, хвастал, мол, он свадьбу перебил.

Домогост откинул голову и громко расхохотался, сотрясая стены. Настасья чуть попятилась, а Кряж невольно положил руку на рукоять меча, не зная, что последует после отчаянно-нездорового хохота.

— А не сказал тебе иуда этот, что коли бы я захотел, так давно уж тестем светлейшего ходил? Ведаешь, что я князю отказал?

Вот это да!? Взял да самому князю отказал? Да быть того не может? Как же надоели эти тайны да недомолвки!

— Того он мне не сказывал, да и может ли такое быть? — с вызовом произнесла Настасья.

— Нешто еще не насплетничали? — кинул Домогост куда-то в стену.

— Я ничего не знаю, кроме того, что Всеволод хотел зятем тебе быть, — с горечью в голосе сказала княгиня, ревность снова хватала за горло. — Ты мне откровенно, так и я от тебя таиться не стану — не думай, что я из благодарности за спасение добровольно в монастырь уйду да место дочери твоей уступлю. Не будет этого! — выкрикнула она, сжимая кулаки. — Я от мужа не откажусь, только жечь меня.

Домогост внимательно рассматривал княгиню, словно и не видел до этого вовсе.

— На пиру выпили мы все крепко, — начал спокойно он рассказывать, — и стали к Микуле бойкие бояре приставать, мол, вдовец, чего снова не женишься. А он поднабрался изрядно, язык развязало, да и ляпнул: «Никто приданого доброго не дает. Коли приданого хорошего отсыпят, так я и хромоногую Аринку себе возьму». Это он про дочь мою, Ирину, так-то. Пощечину мне, отцу безутешному, отвесил. Разъярился я, а против Микулы уж в рукопашную стар. Но война про меж нас была бы, кровь рекой потекла бы, жаждал я того. Нешто моя дочь, ангел чистый, страдалица безгрешная, в чем виновата, чтобы над ней так-то при всех… — Домогост замолчал, ему было трудно говорить. — Только князь Всеволод первым вскочил и Микулу приложил кулаком, крепко так, через всю гридницу полетел. Рука у нашего князя тяжелая. А наутро князь сам ко мне пожаловал со сватами, сказал, Ирину в жены без приданого возьмет. Град он от войны спасал. Жениться готов был, лишь бы мы в глотки друг другу не вцепились. Отказал я ему, не для жизни при муже кровиночка моя родилась. Микула проспался, прощение просил и у меня, и у князя, да видно злобу все ж затаил.

— Он и до этого против князя был, — призналась Настасья, — они с Ермилой княгиню Ефросинью отравили. Я в церкви подслушала, — пояснила она на вопросительный взгляд Домогоста, — за гробницей стояла, а там двое говорили, я тогда не поняла по голосам кто, а теперь думаю, это они были.

И опять Настасья напряженно пыталась понять — изумился Домогост или ему уж то известно.

— Все сходится, — проворчал он. — Пойду я.

Вечерняя трапеза шла своим чередом. Стол теперь накрывали более скудно, кто знает, сколько в затворе просидеть придется. Прасковья капризничала, не понимая, отчего ее не пускают за ворота кататься на ледянке или хотя бы к подружкам. Фекла за спиной терпеливо в сотый раз объясняла, что то опасно стало, вороги княжьи всюду бродят, и надобно сидеть в тереме. Прасковья морщила носик, в упрямстве напоминая батюшку, и рассуждала вслух так, чтобы ключница и мачеха слышали, что ежели взять на горку пару гридней, так и никакие вороги не страшны. Размаха надвигающейся беды девочка не понимала.

Настасья же отрешенно помогала Ивану зачерпывать из мисочки кашу, бесконечно прокручивая вести, принесенные посадником. «Долго нам не продержаться, если только посадник не сможет перетянуть толпу на свою сторону или не поправиться игумен. А сколько без дружины сможет простоять Черноречь? А братец Андрей отчаянный, весь в батюшку, под стрелы может полезть, успеет ли старик Вышата его вовремя прикрыть? — тревога не давала сосредоточиться. — Надо предупредить отца и мужа. Где они? Правду ли сказал Ермила, что они ушли за Карпаты, или это вранье? А может он нагло так себя ведет, потому как знает, что их в живых уж нет? — ложка выскользнула из рук на пол, челядинки подлетели поднимать. — Нет, верю, сон вещим был и в нем отец жив был. А вдруг их оковали и они в темнице там томятся? Нужно нового гонца послать, такого, чтобы прорваться смог, обязательно дошел бы… а еще тот, кому доверять можно. А кому я здесь доверяю?»

Настасья обвела глазами горницу и уперлась в мирно сидящего в углу Кряжа, свою тень с недавнего времени. «И ему я тоже не доверяю, но меньше, чем другим».

Прасковья убежала рукодельничать, сонного Ивана унесла спать Маланья. Подойдя к очагу, княгиня протянула руки, словно собираясь согреться, потом, отослав по какой-то пустячной надобности холопок, резко развернулась к Кряжу.

— Послушай, ты ведь слышал сегодня весь разговор мой с посадником?

Тот утвердительно кивнул головой. Настасья опустила палец в сажу и начертила на стене «Аз».

— Ты грамоте обучен?

Она отерла испачканный палец о тыльную сторону ладони.

Великан неожиданно мягко улыбнулся и концом головешки вывел на полу: «Обучен».

— Кряж, миленький, поезжай в степь, разыщи Всеволода и отца моего, скажи им… напиши им, что здесь творится. Не перебивай, — протянула она руку, пресекая возможное возражение и забывая, что перед ней немой, — Вышата, должно, тоже людей к отцу отправил, но кто лучше тебя добраться сможет, объяснить, что у нас здесь творится, чтобы князь мой готов ко всему был? Предупредить его надобно.