Цена его любви (СИ) - Шарм Кира - Страница 21

— О Дине позаботься, — разжимаю руки, взъерошивая волосы. — Нужно ее забрать отсюда. Иначе с ума сойдет. В этих стенах, где они…

— Я сам отсюда скоро съеду. Пару дней обживусь и свой дом присмотрю. Хрен знает, она как призрак по дому этому бродит. Увозить ее отсюда или наоборот, пусть горе свое сполна проживет? Иначе ведь как заноза в ней застрянет. Уже не вытащим.

— Людей тебе дам, Север. Пусть шарятся, только без тебя. Ты в стороне пока побыть постарайся. Найдем. Всех найдем. И сестру твою и того, кто его убрал, кто на место позарился.

Обтираю лицо снегом, выходя из дома.

Мороз трещит, а мне в распахнутом пальто жарко. Так жарко, что на хрен все с себя сбросить хочется.

Поднимаю голову вверх, встречаясь взглядом с пустыми, неживыми глазами Дины.

Стоит у окна. Сгорбленная. На сто лет, на всю жизнь постаревшая. Отсюда видно, как виски за пару дней покрылись сединой.

Не так умирать страшно, как терять.

И сжимает, переворачивает всего, — ничем ей не поможешь. Время? Способно ли помочь оно? Вытравить всю ее боль, вернуть к жизни?

Но когда из тебя вырывают сердце, какая, к черту, уже может быть жизнь?

Такие, какими они были — незаменимы. Есть эти сумасшедшие пары. Есть. Назар и Дина вот такими были. Будто одно целое. Тут не поплачешь, пережив утрату и пойдешь по жизни дальше. Тут заживо гнить, разлагаться всю оставшуюся жизнь будешь. Подыхать. Медленно и долго.

Я знаю.

Потому что и сейчас внутри себя то же самое чувствую.

Когда ток по каждой вене и понимаешь, — часть себя обрел.

Говорят, человека нужно узнать. Пуд соли съесть, большую дорогу пройти. Это все хрень.

Ты переть через полжизни с кем-то можешь, а все равно чужими останетесь и никакой на хрен пуд соли не поможет. И нож в спину на выходе из долгого пути прилетит.

Все это хрень.

На самом деле все сразу происходит.

Как будто код какой-то, один на двоих под сердцем вшит.

Один взгляд, — и сразу чувствуешь, узнаешь этот код. Это что-то запредельное, что вдруг связывает в одно. И не связывает даже, а будто всегда и было связанным. Просто сейчас вы встретились и будто души узнали друг друга.

Так с парнями и было.

Один взгляд, — и понимаешь, что уже срослись. Намертво. Что по пути.

Это, блядь, запредельное что-то. Не искра даже. Связка. Не нами ни хрена созданная. Где-то там, куда наша мысль не проникает.

Вот тогда уже и идти можно. И соль свою жрать, кровью заливаясь. Но знаешь, — не предадут. Не бросят. И слов не надо. Чувствуешь, знаешь человека насквозь. Как самого себя.

И сколько бы ни врал, как бы ни притворялся, — а он в тебе и ты истинное всегда видишь. Даже когда молчим, сжимая зубы. Потому что слова ни хрена почти не значат.

Так и она.

Одним взглядом тогда — и в самое сердце.

Будто глоток воздуха живого свой первый в жизни сделал. Сразу. Намертво.

Нет. Ни хрена не пронзила, не ворвалась. Она будто всегда там, внутри, и была у меня. За какой-то запредельной запертой дверцей, о которой сам никогда и не подозревал.

Потому и напиться, надышать не могу. Никак. Глоток ее делаю, — а мало. Так мало, что, блядь, в груди больно. Моя она.

Не потому, что присвоил. Не потому, что сплю с ней и в тело ее вхожу, дурея от пьяного ожога и сумасшедшей неги. Моя — потому что без нас, где-то там наверху так решили. Создали как части чего-то единого.

С этим не промахнуться.

Этого не поймет только тот, кто никогда такого не встречал.

Но когда сердце даже ни имени не зная, ни слова не услышав, уже вопит и дергается, рвано, в ниточки тонкие канаты превращая, — тогда понимаешь. Тогда свой кислород чувствуешь. И пьешь.

Но тогда и сдохнешь если потеряешь. Сто раз внутри себя подыхать будешь. Каждый миг.

Это проклятие. Но это — единственное блаженство. Все остальное — пустота и суета.

И мне глотнуть этого кислорода надо. Так надо, что, кажется, прямо сейчас задохнусь.

Мир перед глазами темнеет. Потухает. Сгорает на хрен. Будто жизнью меня наполняет, когда рядом.

— Даша, — набираю впервые. — Собирайся. Скажу сейчас Василию тебя в клуб привезти.

Домой пока нельзя, еще есть до хера работы. Но хоть так. Хотя бы глоток. Еще немного маленького счастья. От которого я оживаю, а ее глаза так безумно начинают светиться.

— Если не против, конечно, — добавляю, улыбнувшись.

Блядь, привык приказы раздавать. Отвыкать надо. Говорить. Спрашивать. Меняться.

И я даже не против. Ради нее.

— Приехать сам пока не могу. И не знаю, как выйдет ночью, — добавляю. — Хорошо. До встречи. Жду.

Она уже стоит у окна, когда я добираюсь до клуба.

Самый последний. Самый новый.

Мои аппартаменты — почти в небе.

Стоит у огромных панорамных окон. Любуется, как и я иногда здесь, на ночной город под ногами. За звезды. Прямо вокруг нее.

Пальцами по стеклу водит. А под пальцами ее звезды эти и горят. Будто зажигает своим прикосновением. Собственным свечением их наполняет. Как и меня.

Замираю.

Просто дышу.

Тихо дышу. Вспугнуть, потревожить страшно.

Кажется, чуть громче, — и все рассеется, растает. Подернется короткой рябью и окажется, что нет ничего. Что показалось. Будто магию какую-то — запредельную, уму непостижимую разрушить неосторожным движением боюсь.

Так и стою, привалившись в дверному косяку.

Дышу — тяжело, жадно, хоть и стараюсь ничем этот момент не перебить, не потревожить.

А все равно, — будто километры с бешенной скоростью пробежал. Пролетел.

Нет. Не километры.

И не по земле.

Я, блядь, кажется, всю жизнь несся. Летел, бежал, — вот сюда.

Вот к этому моменту.

Когда та, что в сердце проросла — внезапно, быстро, с одного мгновения, та, которая в нем, может, с самого моего рождения прошита намертво, — вот так стоит рядом.

В этом, блядь, звездном свечении.

Тихо. Спокойно. Так, что время замирает. Стирая прошлое. Заживляя все старые раны. Сметая их одной улыбкой.

Будто сон. Или наваждение.

— Даааша, — отталкиваюсь от косяка, тихо, неспешно приближаюсь, — а сам будто по Млечному пути какому-то запредельному иду.

Не вздрагивает, даже от звезд не отворачивается.

Даже не сомневался, она давно поняла, что я пришел.

Это даже не по звуку, это кожей ощущаешь. Воздухом, что накаляется вокруг, обжигая, пронизывая током. И теплом. Таким теплом, будто ласковое море тебя укачивает в своих ладонях. Или звезды.

Тихо встаю позади.

Дышу.

Ею дышу. Кожей, волосами такими золотыми, такими нереально искрящимися сейчас. Знаю, там, у нее в глазах — звезды. И часть моего сердца. Та часть, которая спала всю мою гребанную жизнь так беспробудно. А с ней — проснулась. Воскресла.

— Даааша, — веду рукой у плеча, почти не прикасаясь.

Не вздрагивает. Только плавно поворачивается.

Не нужно слов, ни ей, ни мне, — я все в глазах у нее вижу. Оно светится, расползается, въедается под кожу. И тишина завораживает. Когда в ней звучит миллион непроизнесенных, таких сейчас многих слов.

Медленно, растягивая этот миг, наклоняюсь к губам. Вкус ее впитываю, в себя впечатываю. Осторожно. По капельке. Вкус жизни самой.

Капля вина отпечатком на губах.

Терпкая, тягучая, а дурманит так, что невозможно.

Медленно, плавно, — размазываю. С ее вкусом собой самим смешиваюсь.

— Даша. Моя Даша. Моя родная.

Губами — вниз, по шее, по плечам, — скользя, пробуя, и свечение звезд будто с нее выпивая.

Распахивает руки, обнимая немыслимо нежной лаской, а внутри уже все пожары мира горят.

Вот так. Плавно. Нежно. Без единого звука. Только в глазах вся душа. И в сердце, что бьется так бешено. Ее и мое. Под кожей. В одно сливаясь. В один удар.

— Влаааад, — губами по шее, вниз проводит, а меня током шпарит.

— Сладкая моя, — размазываю по ее губам пальцем капли вина и языком обвожу. — Моя чистая девочка…