Сфера времени (СИ) - Ершова Алёна - Страница 69

Илья кивнул, признавая правоту князя, но как разорвать душу, не знал. Останется в Муроме — станет переживать за дружину, поедет с войском — мыслями будет дома: как город, как Настасья?

Интересно, а князь вспоминает свою молодую жену? Думает о ней? Скучает? Рвётся в мягкие объятья?

Воевода посмотрел на сотника, пытаясь найти в лице отличия с прошлым годом: не устремится ли задумчивый взгляд за горизонт, не мелькнет ли на лице блуждающая улыбка. Нет, всё также закрыт и молчалив Давид. Так же строг и обязателен.

— Завтра повернём севернее и поскачем домой.

Илья на это вновь кивнул и поднялся, чтобы передать распоряжение воинам.

Давид остался один. За день небо выгорело дотла, растеряв все свои краски. Белёсая темнота спускалась, постепенно укутывая степь. Шелестели травы. Над ними струился горьковато-пряный запах вербены. Суховей поднимал горячую пыль, и та оседала на зубах. Хотелось пить, и даже утонувшее в колосьях солнце не спасало от вязкой жары.

Около небольшого костра сидели дружинники. Жарилось мясо, раздавался ленивый перелив гуслярных струн:

Давид с щелчком вставил нож в ножны, подхватил седло и ушёл в дальний край стана. Слушать эту песню ему сегодня не хотелось. Другой голос звенел колокольчиком в памяти. Другие слова вспоминались… Интересно, как там Фрося? Чем занята? Думает ли о нём? Не обидел ли кто? Сотник смотрел на разбросанные по небу щедрой рукой звезды и вспоминал свою супругу. Их ночёвки на одном седле, разговоры за игрой в шахматы, её насмешливо поднятые идеальные брови и несколько страстных ночей. Все эти думы вызывали жгучее желание вскочить на коня и гнать, гнать, пока на горизонте не появятся стены Мурома. От понимания того, что без особой нужды он так не поступит, саднило горло.

Завтра. Они повернут к дому завтра и, если Бог даст, к началу осени вернутся к семьям.

Считается, что если ищешь лихо, то разминуться с ним просто невозможно.

Ближе к вечеру второго дня пути на горизонте появился дым и белеющие верхушки шатров. Отправленные дозорные принесли вести: в семи вёрстах, в низине между рекой и небольшим лесом, стоит лагерь без знамён и расписных щитов. Меньше полусотни всадников и около пяти сотен пеших. Шатры раскинуты, горят костры. Воины не таятся.

Давид вместе с десятниками выслушал донесение. Собственно, отсутствие знамён говорило о том, что в стане собрались разбойники с окрестных земель, влекомые лишь жаждой наживы. Здесь могли быть и половецкие наёмники, и мокшанские[4] племенные вожди, и булгарские отряды. Степь никогда не была статична — образовывались одни союзы и распадались другие. Сиюминутная выгода считалась куда важнее долгосрочных перспектив.

— Вздеть брони, достать шлемы! — начал отдавать команды Давид. — Развернуть знамёна, расчехлить щиты! Выстроиться, чтоб было видно, кто пожаловал. Вышлют парламентеров — будем слушать, поднимут тревогу — сразу нападаем. В бой вступать только по сигналу рога. Лучникам разместиться по флангам. Строй не разбивать, за противником не гнаться, без приказа не спешиваться. Ясно?

Десятники утвердительно ответили, и через несколько минут сотня уже строилась боевым порядком. Развернулись знамёна, заблестели на солнце шлемы. Давид упёр в стремя копьё и направил коня вперёд.

Их заметили издали. Подняли тревогу. Лагерь зашумел, как муравейник. За версту до вражеского стана Давид затрубил в рог, у края лагеря конница перешла на галоп, сминая наспех выставленные ряды, сея панику.

Сотник прижал плотнее к боку руку с копьём, позволяя мощи коня нести удар. Острое лезвие мягко вошло в незащищённое доспехом тело и так же мягко выскользнуло, не встретив препятствий. Копыта коня подмяли еще одного бойца. Разворот, удар с другого бока. Хруст и чьи-то вопли. Лязг оружия, лошадиный храп, о шлем со звоном ударилась стрела, другая застряла в кольцах кольчуги. «Чинить придётся» — мелькнула в запале боя лишняя мысль. И уже более нужная в этот момент: «Не дать перестроиться, не позволить ощериться копьями и пустить волну стрел». Нет, не зря конница разогналась для удара, влетела, как нож в сливочное масло, разбила наспех выставленную оборону. Дрогнула пехота, запаниковала. Побежала в сторону единственного укрытия — небольшого колка[5], растущего вдоль реки. Вдогонку беглецам полетел рой стрел. Основная дружина, помня приказ, не стала преследовать, добивая тех, кто еще сопротивлялся, и перестраиваясь для нового манёвра.

Охватывая взглядом место сражения, Давид только успел заметить, как десятка Юрия промчалась во весь опор, догоняя разбойников.

— Стоять! — заорал со всей мощи сотник.

Понимание, где скрылся отряд вражеской конницы, окатило ледяной волной.

Время растянулось медовой каплей. Решение нужно было принять немедленно и тут же действовать. Давид прекрасно знал, что десятку в лесу сомнут. Лошади потеряют скорость и маневренность, а пехота, напротив, приобретет преимущество за счет скрытности и рассредоточения. Вместе с этим было ясно, что чужая конница тоже не будет иметь превосходства, а потому вряд ли вступит в бой. К тому же осиновый колок небольшой по размеру и его в любом случае необходимо вычистить, а не оставлять в тылу.

Подав сигнал дружине, Давид направил своего коня в лес. Он прибьет брата за своеволие, собственными руками вытрясет из него дух, пусть только тот живой выберется из этой сечи.

Лес встретил звуками боя. В сотника полетела сулица[6]. Прикрывшись щитом, Давид вытащил из ножен меч и вступил в битву. Конное копье в зарослях было бесполезно.

Илья обрушивал удары булавы на осмелившихся подобраться, алая кровь текла по ноге, щедро окрашивая белую обмотку. Между пластинами, прикрывавшими круп его лошади, торчали стрелы, отчего животное неистово хрипело и постоянно норовило встать на дыбы, обрушивая свою мощь на головы противников.

Юрия облепили со всех сторон. Молодой десятник рубил саблей, но его сбросили с коня. Он едва успел выпасть из седла так, чтобы нога не застряла в стремени. Оказавшись на земле, воин ударил наотмашь по ногам рядом стоящего. Противник заорал и начал заваливаться. За эти несколько секунд Юрий успел подняться и отступить к дереву. Трое эрзей[7], скорее мешая друг другу, чем помогая, попытались напасть. Первый же подступивший задрал правую руку для удара и открыл живот. Юрий полоснул саблей. Разбойник сначала не понял, что произошло, но, увидев собственное вываливающееся нутро, неистово заорал. Десятник поспешил закончить его страдания. Разворотный удар по умирающему обошелся дорого. Левое бедро обожгло, разорванный край кольчуги косо повис на паре колец. Ткань портов тут же стала мокрой от крови. Сабля дружинника взлетела снизу вверх, отрубая второму эрзе руку. Третий из ватаги прикрылся щитом, нанося удары короткой сулицей. Десятник отбивался, но с каждым разом чувствовал, как теряет силы. Из бедра толчками лилась кровь, пот застилал глаза, в ушах нарастал звон. То, что очередной удар станет для него последним, он понял, когда разбойник занес древко. Отбить это не было никакой возможности. Вдруг противник выронил сулицу и с хрипом схватился за горло. Тонкая стрела, выпущенная Жирославом, прошла насквозь, распустившись у кадыка маковым цветком. Юра сполз по стволу дерева, силясь зажать немеющими пальцами рану.

Стоян поднял коня, перескакивая через поваленное дерево. Его четвероногий товарищ, воспринимавший седока, как часть себя, летел, сгибая кусты, вырывая комья земли. Гусляр понимал, что опаздывает, видел, как окружили друга мордвины. Выхватил лук и не успел. В шлем прилетел камень, оглушая седока. Лук выпал из рук. Конь по инерции проскакал несколько саженей вперед, ломая ветки и щедро засыпая землю листвой. Стоян повернулся в седле, покачиваясь и ища затуманенным взглядом пращника, но очередной снаряд попал в основание шеи. От немедленной смерти спасла бармица, а вот ключицу разворотило, боль хлынула потоком. Паршивца с пращей нигде не было видно. Гусляр достал рогатину и направил коня в ту сторону, откуда, как ему показалось, прилетел камень. Но очередной снаряд, пущенный в затылок, отправил его сознание во тьму.