Смертная чаша весов - Перри Энн - Страница 10

Генри улыбнулся, но тем не менее взгляд его был серьезен и полон тревоги.

– Значит, ты ее очень хорошо знаешь, эту графиню фон Рюстов?

Юрист почувствовал, как у него вспыхнули щеки.

– Я уже научился правильно судить о человеческих характерах, отец. Это часть моей профессии, во многом объясняющая успешность моей карьеры.

– Не считай себя непогрешимым судьей, Оливер, – ласково сказал старший Рэтбоун. – Если начинаешь излишне верить в свое мастерство, значит, ты особенно уязвим. Не сомневаюсь, что графиня – необыкновенная женщина, ведь обычная не решилась бы бросить такое обвинение самой романтической героине Европы. – Он положил руки на подлокотники, сцепив пальцы перед собой. – Как она может доказать справедливость своего обвинения? Наверное, оно недостаточно доказательно, чтобы обратиться в полицию, ведь иначе она именно так и поступила бы. И необходимость доказывать отягощает ее, а не принцессу Гизелу.

– Знаю! – ответил Оливер с некоторым раздражением. Он прекрасно понимал, что слова отца продиктованы его заботой о нем, но у него появилось такое ощущение, словно он перенесся в годы юности с сопутствующими им уязвимостью и неуверенностью в себе. – Я очень хорошо знаю о требованиях, налагаемых законом.

Он говорил сварливым голосом и понимал это.

– Но у нас есть какое-то время до начала судебного процесса, – добавил младший Рэтбоун. – А до этого я еще многое успею. Я отряжу на расследование Монка – если кто может добыть доказательства, то это, конечно, он.

У Генри был все такой же озабоченный вид.

– А если ты получишь доказательства, ты представляешь, чем все это может кончиться? Немало из того, что ты обнаружишь, обязательно поставит в неловкое положение многих людей, а некоторые из них очень могущественны.

– Ты предлагаешь, чтобы я не докапывался до истины, потому что это может поставить кого-то в неловкое положение? – спросил Оливер, широко раскрыв глаза. – Как это на тебя не похоже!

Отец ответил ему холодным взглядом. Адвокат почувствовал, что краснеет, но глаз не отвел.

– Не прибегай к софистике, Оливер, – устало сказал Генри. – Это недостойно тебя и, я надеюсь, недостойно нашего взаимного уважения. Ты прекрасно знаешь, что я не это имею в виду. Ты говоришь об истине, словно это нечто абсолютно цельное и неоспоримое. Такое, что ты можешь найти и объяснить, а затем представить в суд в интересах справедливости. Но это же наивно – как, я уверен, тебе известно, если ты будешь немного честнее с самим собой. Ты установишь некоторые аспекты истины, некоторые достоверные факты, но каковы они по отношению к картине в целом, ты можешь никогда не узнать. Не можешь ты и предугадать, как отнесутся к истине другие люди, даже если они поверят в то, во что им не хочется верить, – хотя бы потому, что они узнают нечто невыгодное о самих себе или о тех, кем они хотят восхищаться и кому доверяют. А еще – если узнают то, о чем предпочли бы не знать. – Он переменил позу, слегка подавшись вперед. – Люди могут реагировать очень ожесточенно на то, что разрушают их идеалы, Оливер, а роман Фридриха и Гизелы – одна из величайших любовных идиллий Европы. Ты уверен, что правда или часть ее, которая станет тебе известна, должна быть поведана другим… любой ценой?

– Я уверен в том, что убийство не должно оставаться нераскрытым, – запальчиво ответил юрист.

– Но почему ты уверен, что это было убийство? – серьезно спросил его отец, словно желая разобраться во всем досконально.

– Я считаю, что оно очень возможно, – мрачно ответил Оливер. – Я не уверен, что его совершила принцесса Гизела, хотя у нее был для этого самый убедительный повод. Но есть и другие люди, заинтересованные в политическом статусе страны, останется ли она независимой или войдет вместе с другими в великую Германию, а это совершенно непредсказуемо. Все это связано с гордостью и национализмом, да и с коммерческими соображениями – с прибылью от торговли оружием и амуницией. Существовала возможность возвращения Фридриха в страну; его хотели пригласить, чтобы тот возглавил борьбу за независимость против своего родного брата, теперешнего кронпринца, который выступает за объединение. В воздухе запахло войной. Убийство могло быть совершено скорее из политических мотивов, чем из личных, но как бы то ни было, это все равно остается незаконным отнятием жизни.

– Да, это так, – согласился Генри, – однако это не делает защиту твоей клиентки актом справедливости, Оливер. Она же говорит не только о том, что Фридрих был убит, – она обвиняет в убийстве его жену. Может, ты и прав, что собираешься защищать ее, будучи уверенным в насильственности смерти Фридриха, и желаешь поэтому обнаружения истины и торжества справедливости. Но с этим делом связано очень многое, не только в вопросах власти и денег, но и в области чувств. Ты не понравишься людям, чьи верования потревожишь.

– Я это делаю не для того, чтобы кому-нибудь понравиться, – презрительно заметил юрист.

– Ну конечно же, нет, дорогой мой мальчик, – терпеливо возразил старший Рэтбоун, – но, с другой стороны, ты ведь никогда еще не испытывал, что значит по-настоящему не нравиться людям. В сравнении со многими другими ты всегда вел очень спокойную и в высшей степени удобную, уютную жизнь, прекрасно зная себе цену и осознавая свое положение. И ты всегда уважал себя за предпринимаемые тобой средства и меры. Ты не знаешь, что это такое, когда многие могущественные люди чрезвычайно на тебя гневаются; ты не знаешь, что такое ненависть обычных людей, людей с улицы, чьи мечты и идеалы подвергнуты поруганию. И я прошу тебя только об одном: подумай хорошенько, прежде чем увязнешь в этом деле. Оно может оказаться гораздо сложнее и намного, намного опаснее, чем ты представляешь.

Оливер сглотнул от волнения. Ему нечего было возразить. Все, что Генри объяснял ему, было верно. Он совершенно не сомневался, что отец говорит только из боязни за него. Однако было уже слишком поздно для таких предупреждений. Он уже дал слово Зоре фон Рюстов и был не в состоянии вернуть его назад: этого не позволяли ни его гордость, ни профессиональная этика.

– К сожалению, я не могу, – сказал адвокат очень тихо. – Я уже принял предложение.

Генри вздохнул.

– Понимаю.

Он ничего не сказал о том, как это глупо. Теперь это было бы ни к чему, да он и не относился к людям, которые всегда упиваются триумфом, если оказались правы.

– Тогда, ради всего святого, Оливер, будь осторожен, – попросил старший Рэтбоун сына.

– Ну разумеется, буду, – пообещал тот, понимая, что и для подобных обещаний время уже прошло.

Письмо Рэтбоуна вызвало у частного сыщика Уильяма Монка интерес. Оно пришло с первой дневной почтой, сразу после завтрака, и детектив прочел его, едва встав из-за стола.

Процессы, которые вел Оливер, всегда были серьезными, сопряженными с насильственными действиями и безудержными страстями подсудимых, и в ходе связанных с ними расследований Уильям должен был использовать все свои способности. Ему нравилось испытывать себя и расширять пределы своего искусства и воображения, своих умственных и физических возможностей. Ему необходимо было знать о себе гораздо больше, чем это требуется большинству людей, потому что дорожная катастрофа три года назад едва совсем не лишила его памяти. И сейчас у детектива бывали иногда краткие вспышки сознания, когда его мозгом владела круговерть света и теней, беглых воспоминаний, возникающих внезапно и столь же внезапно исчезающих. Иногда эти образы были приятны – он видел мать, сестру Бет и дикое пустынное морское побережье Нортумберленда с его песками и бесконечным горизонтом. Он слышал крики чаек, видел в своем воображении разноцветные рыбачьи лодки на серо-зеленых волнах и ощущал запахи соленого ветра и вереска…

Другие воспоминания были не такими привлекательными – например, о ссоре с Ранкорном, его начальником в полиции. Он иногда начинал понимать, в редкие моменты озарения, что неприязнь Ранкорна к нему во многом провоцировалась его, Монка, собственным высокомерием. Томаса раздражал несколько медлительный ум начальника, он насмешничал над его социальными амбициями и пользовался знанием его уязвимых мест, которые тот никогда не мог замаскировать. Поменяйся они местами – тогда бы Уильям так же сильно не любил Ранкорна, как тот сейчас ненавидел бывшего подчиненного. Да, ныне сыщику было неприятно сознавать все это: то, что он успел узнать о себе за это время, сильно ему не нравилось. Конечно, было в нем и кое-что положительное: никто никогда не сомневался, что Монк храбр, умен и честен. Но иногда он высказывал всю правду напрямик, в то время как было бы великодушнее – и, уж конечно, умнее – промолчать.