Зона - Довлатов Сергей Донатович - Страница 16
- Предыдущая
- 16/32
- Следующая
Катя повернула выключатель, окна стали темными.
Было очень рано. В прихожей гулко тикали ходики.
Катя сунула ноги в остывшие домашние чуни. Вышла на кухню. Вернулась. Постояла немного, кутаясь в синий байковый халатик. Затем оторвала листок календаря, стала читать внимательно и медленно, так, словно от этого зависело многое:
"Двадцать восьмое февраля. Четверг. Пятьсот шестьдесят лет назад родился Абдуррахман Джами. Имя этого выдающегося деятеля персидской культуры… "
– Егоров, проснись, – сказала Катя, – вода замерзла.
Капитан беспокойно заворочался во сне.
– Павел, в умывальнике – лед…
– Нормально, – сказал капитан, – вполне нормально… При нагревании образуется лед… А при охлаждении… Не так… При охлаждении – лед. А при нагревании – дым… Третий закон Ньютона. В чем я отнюдь не уверен…
– Снегу намело до форточки. Павел, не спи…
– Осадки, – реагировал Егоров, – ты лучше послушай, какой я a. – видел. Как будто Ворошилов подарил мне саблю. И этой саблей я щекочу майора Ковбу…
– Павел, не кривляйся.
Капитан быстро поднялся, выкатил из угла холодные черные гантели.
При этом он сказал:
– Век тренируйся, а кита не перепьешь… И все равно не будешь таким сильным, как горилла…
– Павел!
– Что такое?! Что случилось?
Егоров подошел к ней и хотел обнять.
Катя вырвалась и громко заплакала. Она вздрагивала и кривила рот.
– А плакать зачем? – тихо спросил Егоров. – Плакать не обязательно. Тем более – рыдать…
Тогда Катя закрыла лицо руками и сказала медленно-медленно. Так, чтобы не помешали слезы:
– Я больше не могу.
Помрачнев, капитан достал сигарету. Молча закурил.
За окнами бродило серое морозное утро. Голубоватые длинные тени лежали на снегу.
Егоров медленно оделся, накинул ватник, захватил топор. Снег взвизгивал под его лыжными ботинками.
"Ведь где-то есть иная жизнь, – думала Катя, – совсем иная жизнь… Там земляника, костры и песни… И лабиринт тропинок, пересеченных корнями сосен… И реки, и люди, . ожидающие переправы… Где-то есть серьезные белые книги. Вечно ускользающая музыка Баха… шорох автомобильных колес… А здесь – лай собак. Пилорама гудит с утра до вечера, А теперь еще и лед в умывальнике… "
Катя подышала на стекло. Егоров ставил чурбан. Некоторое время приглядывался к сучкам. Потом коротко замахивался и резко опускал топор, слегка наклонив его…
По радио звучал «Турецкий марш». Катя представила себе турецкое войско. Как они бредут по глубокому снегу в тяжелых чалмах. Пробираются от АХЧ к инструменталке. Их ятаганы примерзли к ножнам, чалмы обледенели…
«Боже, – подумала Катя, – я теряю рассудок!»
Егоров вернулся с охапкою дров. Обрушил их возле печки. Затем вынул из кармана тюремный месырь с фиксатором, отнятый при шмоне. Стал щепать лучину…
"Раньше я любила зиму, – думала Катя, – а теперь ненавижу. Ненавижу мороз по утрам и темные вечера.
Ненавижу лай собак, заборы, колючую проволоку. Ненавижу сапоги, телогрейки… и лед в умывальнике…"
– Молчи, – сказала она, – я ненавижу твою правоту!
– Как это? – не понял Егоров, затем сказал: – Ну, хочешь, привезу из Вожаеля яблок, шампанского, позовем Женьку Борташевича с Ларисой…
– Твой Борташевич стрижет за обедом ногти.
– Тогда Вахтанга Кекелидзе. У него папаша – князь.
– Кекелидзе – пошляк!
– То есть?
– Ты не знаешь.
– Почему не знаю, – сказал капитан, – я знаю.
– Я знаю, что он к тебе цеплялся. У грузин такой порядок. Парень холостой… Неприятно, конечно… Можно и в рыло заехать…
– Женщине это необходимо.
– Что именно?
– Чтобы за ней ухаживали.
– Родить тебе надо, – сказал капитан…
Хриплый, вибрирующий лай на питомнике усилился.
Среди других голосов выделялся один нарастающий тембр.
– Почему меня не раздражали чайки, – сказала Катя, – или дикие утки? Я не могу, не могу, не могу переносить этот лай…
– Это Гарун, – сказал Егоров.
– Ужас…
– Ты еще волков не слышала. Страшное дело…
В печке, разгораясь, шипели дрова. И вот уже запахло мокрым снегом.
– Павел, не сердись.
– Чего сердиться?..
– Привези из Вожаеля яблок.
– Между прочим, лед в умывальнике тает.
Катя подошла сзади, обняла его.
– Ты большой, – сказала она, – как дерево в грозу. Мне за тебя страшно.
– Ладно, – сказал он, – все будет хорошо. Все будет просто замечательно.
– Неужели все будет хорошо?
– Все будет замечательно. Если сами мы будем хорошими. А правда, что лед в умывальнике тает?
– Правда, – сказал он, – это нормально. Закон природы…
На питомнике снова залаял Гарун.
– Погоди, – отстранил Катю Егоров, – я сейчас вернусь. Дело минуты…
Катя опустила руки. Вышла на кухню. Приподняла тяжелую крышку умывальника. Там оплывала небольшая глыба льда.
– Действительно – тает, – вслух произнесла Катя.
Она вернулась, присела. Егорова не было.
Катя завела охрипший патефон. Она вспомнила стихи, которые посвятил ей Леня Мак, штангист и непризнанный гений:
…Видно, я тут не совсем кстати…
Патефон давно затих, шепчет…
Лучше вальса подождем, Катя,
Мне его не танцевать легче…
На питомнике раздался выстрел. Хриплый собачий лай перешел на визг и затих.
Через несколько минут вернулся капитан. Прошел мимо окон. Он что-то нес завернутое в брезент.
Катя боялась поднять глаза.
– Ну что, – усмехнулся Егоров, – потише стало?
Катя попыталась спросить:
– Что же?.. Куда же теперь?..
– Это не проблема, – успокоил ее капитан, – вызову шныря с лопатой…
Как вы знаете, Шаламов считает лагерный опыт – полностью негативным…
Я немного знал Варлама Тихоновича через Гену Айги. Это был поразительный человек. И все-таки я не согласен.
Шаламов ненавидел тюрьму. Я думаю, этого мало. Такое чувство еще не означает любви к свободе. И даже – ненависти к тирании.
Советская тюрьма – одна из бесчисленных разновидностей тирании. Одна из форм тотального всеобъемлющего насилия.
Но есть красота и в лагерной жизни. И черной краской здесь не обойтись.
По-моему, одно из ее восхитительных украшений – язык.
Законы языкознания к лагерной действительности – неприменимы. Поскольку лагерная речь не является средством общения. Она – не функциональна.
Лагерный язык менее всего рассчитан на практическое использование. И вообще, он является целью, а не средством.
На человеческое общение тратится самый минимум лагерной речи:
«…Тебя нарядчик вызывает…» – «…Сам его ищу…» Такое ощущение, что зеки экономят на бытовом словесном материале. В основном же лагерная речь – явление творческое, сугубо эстетическое, художественно-бесцельное.
Тошнотворная лагерная жизнь дает языку преференцию особой выразительности.
Лагерный язык – затейлив, картинно живописен, орнаментален и щеголеват. Он близок к звукописи ремизовской школы.
Лагерный монолог – увлекательное словесное приключение. Это – некая драма с интригующей
завязкой, увлекательной кульминацией и бурным финалом. Либо оратория – с многозначительными паузами, внезапными нарастаниями темпа,
богатой звуковой нюансировкой и душераздирающими голосовыми фиоритурами.
Лагерный монолог – это законченный театральный спектакль. Это – балаган, яркая, вызывающая и свободная творческая акция.
Речь бывалого лагерника заменяет ему все привычные гражданские украшения. А именно – прическу, заграничный костюм, ботинки, галстук и очки. Более того – деньги, положение в обществе, награды и регалии.
Хорошо поставленная речь часто бывает единственным оружием лагерного старожила. Единственным для него рычагом общественного влияния. Незыблемым и устойчивым фундаментом его репутации.
- Предыдущая
- 16/32
- Следующая
