Позволь мне верить в чудеса (СИ) - Акулова Мария - Страница 52

— Я…

— Заткнись и слушай. Мне не интересно, что ты, — Высоцкий пресек попытку Вадима перебить, окидывая очередным взглядом. Пожалуй, увидь Аня Корнея сейчас, она убедилась в том, что с ней он действительно ведет себя пусть по-Высоцки, но деликатно. — Провести фиктивную сделку, прикрыться мной, чтобы юристы все оформили — это обман. Потом явиться к хозяевам дома и принудить их подписать договор на оставшуюся часть дома — это рейдерство. Не вызвать скорую, когда хозяйке стало плохо — это скотство. Если это для тебя слишком высокие материи — надо было не стесняться, спрашивать. И я тебе чуть раньше это объяснил бы. Но ты не такой. С гордым видом приходить ко мне в кабинет и хвастаться всем, что ты сделал — это идиотизм. Высшей степени идиотизм. Думаешь, ты один такой умный? Думаешь, твоя «схема» гениальна, просто мне не хватило смелости ее провернуть? Так вот, Вадим, мне придется тебя разочаровать. И ты, и твоя схема — тупее некуда. И чтобы такое творить — нужно быть совсем отбитым. Поэтому сел, взял ручку и пишешь. Надеюсь, ума написать заявление у тебя хватит. А потом нахрен в кадры. Не свалишь до двух — пеняй на себя. Уйдешь с таким шлейфом, какой заслуживаешь. И еще… Только попробуй когда-то сослаться на наше сотрудничество. Только попробуй рот открыть о том, что натворил — ты в жизни работу не найдешь. В отрасли так точно. Понял меня?

Корней не испытывал жалости, видя, как Вадим постепенно меняется в лице. Сначала краснеет, несколько раз порывается открыть рот, чтобы возразить, а потом белеет вплоть до цвета мела на губах. Как девка, ей-богу. И это злило еще больше. Почему-то опять в голове Высоцкого возникло сравнение — девочки-Ланцовой, которая, в отличие от этого перца, готова брать на себя ответственность за поступки, которая потеряла вчера больше, а вела себя достойней. И Вадима… В мире которого виноват может быть кто-угодно, но не он. Для которого все происходящее сейчас — очевидно неожиданность.

— Какого хрена глазами хлопаешь, умелец? Речь отняло? Сам себе скорую вызовешь? Или мне Ланцову попросить? Она из больницы быстро тебе бригаду отправит.

И пусть Корней шел в кабинет с четким пониманием, что разговор (а точнее его монолог) будет непростым, но и от себя, пожалуй, не ожидал, что заведется настолько.

— Да я же… Шеф…

Что хотел сказать Вадим Корней понятия не имел. И, что самое важное, его это совершенно не заботило. Поэтому, когда парень начал несмело, судя по всему по ходу дела формулируя, поднял руку в предупредительном жесте. Мол, сейчас лучше заткнуться.

— Мы не договоримся, Вадим. Я знаю, что ты предлагал девчонке сделку. И поразительно, но твои детские попытки подставить меня — самый малый твой грех. То, чем ты гордишься, что тебе вроде как «удалось» — куда хуже. Так что пиши заявление и уматывай. Здесь ты работать не будешь.

Вадим так и стоял, смотря на Высоцкого недопонимающим взглядом. А сам он… Испытал практически приступ тошноты из-за вида этой растерянности. Пожалуй, она лучше всего свидетельствовала о том, что шанса на исправление у Вадима просто нет. Он так и не понял, в чем суть проблемы. Ни за что не поверит, что сам виноват. Не догонит, в чем именно виноват. И в будущем еще наверняка знатно нафакапит. И рано или поздно — сам себя накажет. Не увольнением с волчьим билетом, а куда хуже.

— К-Корней В-Владимирович… — Вадим протянул руку, будто действительно собирался коснуться начальника через стол. Будто это могло хоть как-то повлиять на все происходящее. Но нет. Высоцкий обошел рабочее место, в несколько шагов приблизился к двери, уже у нее развернулся:

— У тебя есть время до двух, Вадим. Я не шутил. Не уйдешь своими ногами — выведу с охраной. В твоих интересах двигать булками быстрее. Сколько ты давал Ланцовым на то, чтобы съехать? Ночь? Вот можешь считать, что мои подходы более жесткие. У тебя есть полтора часа. Нахрен пошел. Вместе с листиком.

Корней широко открыл дверь, вполне однозначно давая понять, чего ждет от Вадима.

Боялся ли, что тот бросится с кулаками или еще каким-то образом проявит неадекватность? Нисколько. По Вадиму было видно, что он в первую очередь растерянный. Еще не злой. А когда разозлится… Корнею было все равно. Его слова достаточно, чтобы Вадим больше никогда не ступил ногой в ССК. Если начнет трындеть — получит ответку. А в личной жизни брешей, в которые можно было бы подленько ударить, когда малец чуть оклемается и захочет мстить, у Высоцкого, к счастью, не было.

— И можешь не приходить прощаться. Как понимаешь, благодарить тебя за работу я не стану. Но дам совет. Начни сомневаться в себе, иначе плохо кончишь. Еще хуже.

Вадим снова открыл рот, собираясь что-то сказать, но то ли слова не нашел, то ли сил. Не меньше минуты смотрел на белый лист, даже не моргая, кажется. Потом еще несколько секунд на Высоцкого. Потом, зачем-то, на стену, увешанную его сертификатами.

Засунул свой Паркер обратно в карман, прокашлялся… Вероятно, сообразил, что его плечи самопроизвольно понурились, попытался их разровнять, имитируя гордую осанку… Лист, конечно же, не взял. Подошел к двери, остановился рядом с еще начальником…

— Вы пожалеете, — сказал притворно спокойно. Возможно, надеясь, что Высоцкий воспримет слова, как угрозу, но он только еще раз кивнул на дверь.

— Я жалею, что связался с тобой. Зато теперь знаю точно — не все инициативные идиоты достойны шанса. Спасибо за науку. Вперед и с песней.

Вадим снова хотел что-то сказать… И снова смолчал. Вышел, с силой хлопнув дверью, выражая тем самым свой протест. Сейчас, скорее всего, и шмотки свои будет собирать, громко швыряя скрепки. Но Корнею до этого не было уже совершенно никакого дела. Одна из задач на сегодня исполнена. Остался еще десяток. Надо приступать.

Приступить к сбору вещей Ане было сложно. Девушка не меньше часа бродила по дому, то и дело присаживаясь — на кресло, диван, стул, табурет — вздыхая, чувствуя, как во всех смыслах опускаются руки… Хотела бы поплакать, но глаза отчего-то снова были совершенно сухими. Видимо, даже на слезы сил не было.

А Высоцкий хотел, чтобы она шла на пары… Только от мысли об этом к горлу подкатывала тошнота. И не потому, что Аня не любила учебу. Наоборот — очень любила. Просто понимала, что нужно будет держать лицо, то и дело отгонять от себя мысли обо всех проблемах, которые вдруг навалились, бороться с желанием каждые пятнадцать минут набирать бабушку, чтобы убедиться — у нее все хорошо. А еще нужно будет что-то говорить тому же Захару, который звонил ей — и вчера, и сегодня, писал несколько раз, но Аня благополучно его игнорировала.

К действиям подстегнул стыд, который Аня внезапно испытала… Перед Высоцким. Подумала, насколько унизительно будет, если вечером он решит зайти в дом и увидит, что к сборам она так и не приступила…

Поэтому пришлось. То и дело борясь с паникой, которая возникала при мысли, сколько работы предстоит сделать, и насколько она к этой работе не готова.

И если сначала сборы шли туго, то в какой-то момент Аня забыла о времени, умудрилась-таки отключить эмоции — как наверняка сделал бы все тот же Высоцкий — и просто делала, что должна была. Методично, четко, аккуратно, быстро.

Практически не отдыхала, только… Разбирая один из шкафов, нашла шкатулку, наполненную письмами, которые дедушка писал бабушке еще в юности — когда служил в армии, а она ждала… Аня никогда раньше не читала их. И теперь, открывая каждое, чувствовала себя немного воришкой, посмевшей вторгнуться в слишком личное. Вот только это не смогло заставить отложить письма, пока каждое не было проглочено. И только читая их, Аня как-то внезапно поняла, что наконец-то расплакалась. Потому что… Она тоже хотела бы, чтобы ее любили так, как дедушка любил бабушку. Она тоже хотела бы, чтобы ее внучка когда-то нашла вот такие письма. Не хотела только, чтобы произошло это в подобных обстоятельствах.

Опомнилась Аня, когда на часах было без пятнадцати восемь.