День отца (СИ) - Лабрус Елена - Страница 37

А потом мне рассказали историю как четыре года назад Командор спас Лёшку.

Вытащил из проруби.

Как пёс нырнул, когда все уже отчаялись.

Лёд осенью на котловане ещё был тонкий, взрослые проваливались. Пока искали доски, пока пытались ползти, мальчишка под грузом намокшей одежды пошёл ко дну. А пёс с разбегу проскользил по льду и нырнул, а потом барахтался в воде, держа мальчишку за шкирку.

— Алёнка-то прибежала, ей тогда было четыре, она полегче. А Лёшке шесть, он под лёд и провалился. Каких уж там рыбок они пошли смотреть на котлован у пластиковой фабрики, в котором и караси давно передохли. Кто их надоумил, не знаю. Их увидели с крайней пятиэтажки. Как двое детей, держась за руки, идут по льду как заворожённые… Вот эти седые волосы видите? — вытащила она из-за уха белую прядь, что несильно и выделялась на фоне её русых волос и шла от виска, но явно некрашеную. — Это тогда. Я не знаю откуда привёз Бармалея Валера, Алёнкин папа, — обернулась она на сына, что принялся чистить картошку, и понизила голос. — Только не осуждайте меня, что я так скажу про бывших соседей. Но они были странные…

на красный сигнал проскочил переход

царевич на гриве у волка

гаи ему машет и сбит пешеход

с толку

Странные?!

Привычный тревожный холодок пополз по спине, но в этот раз предвещая не просто историю, обещая нечто большее. Знамение. Перемены. Прорыв.

Я превратился в слух.

— Бармалей появился у них уже взрослым, не щенком. Думаю, его где-то как спасателя или как собаку-поводыря растили, — уверенно сказала Катя.

Я не стал возражать, что вряд ли пастушья собака размером с телёнка и тяжёлой шерстью жгутами стала бы хорошим помощником незрячему человеку, но ведь друзья и компаньоны нужны не только слепым. И что Командора правильно и умело дрессировали, согласился.

— А странные это как? — так же шёпотом спросил я, покосившись на мирно лежащего в углу Командора.

Катя снова оглянулась на сына и нагнулась к столу, за которым мы сидели на кухне.

— Я не в обсуждение, в рассуждение, как говорила моя бабушка. Странно, что дело было не в их вере. Староверов разных у нас и без того в городке полно. Одни бороды не бреют, другие… — она посмотрела на меня, осеклась и смущённо хихикнула. — Ой, простите.

— Нет, нет, — устыдился я своей бородищи, — я не из них, просто… запустил немного.

— Понимаю, — улыбнулась она. — Не женаты?

— Ну, можно и так сказать. Так что другие?

— Другие в рубахах ходят самотканых босиком по снегу. Чудиков всегда полно.

— Но эти были не такие?

— Эти с виду были нормальные. Ну, что друзей у них не было, так случается, они въехали в эту квартиру, когда Алёнке годика три было. Что держались особняком, так тоже дело привычки — люди разные. Что ни телевизора, ни компьютера — диковато, но и так живут, почему нет, — пожала она плечами, — каждому своё.  Платков они не носили, образа по квартире не развешивали, а когда у Валеры обнаружили рак — лечили в больнице. Их, конечно, жалели, сочувствовали, поэтому сильно не лезли, расспросами не донимали. И о том, почему живут они так обособлено, не расспрашивали. Особенно когда Валере часть языка удалили, кость и он почти онемел, — показала Катя на щеку издалека и суеверно дунула на руку. — Нельзя на себе показывать.

Забрав у Лёшки почищенную картошку, она вернулась за стол — резать.

Я тоже взял нож и стал помогать.

— Ничего себе! — восхитилась она, глядя, как целую картофелину на брусочки я режу в руке. Сначала на пласты, а потом прорезаю поперёк, пропуская нож между пальцев. — И что, так можно? А рука?

Я пожал плечами.

— Повторять, конечно, не советую. Но я привык, всегда так делаю, — бросив картошку в воду, я предъявил ей ладонь, как фокусник, показав опасный номер, что с рукой всё в порядке. — Но веры какой-то они всё равно придерживались? — взял я следующую картофелину.

— Может, это и не вера, а какие-то другие мотивы у них были так жить, убеждения, — видя, что с картошкой я справляюсь лучше, Катя взялась резать мясо. — Люди же каждый с ума по-своему сходит. Вот по каким-то своим соображениям, не знаю с чего, Оксана, Валеркина жена, второго ребёнка рожать задумала сама.

— Домашние роды? С мужем?

— Вроде да. Они даже на какие-то курсы ходили, акушерские, а, может, нет. Не знаю. Я со своей помощью не напрашивалась, да я и не акушерка, обычная медсестра. А она как решила, так и сделала.

— Родила дома? — помня, что Алёнкина мама умерла, напрягся я.

— Оксана и так была возрастная, им обоим было за сорок, хотя Алёнка и маленькая. И ладно бы второго ребёнка доносила. Или муж был бы дома, — Катя снова понизила голос до шёпота, хотя могла бы этого и не делать: Лёшка давно воткнул в уши наушники и сопел, борясь с большой луковицей, что тоже взялся чистить сам. — У неё схватки начались в семь месяцев. Валерка где-то в лесу. Он в звероловной конторе или лесничестве работал, месяцами там пропадал. А у этой роды. И она одна, — Катерина тяжело вздохнула и скорбно покачала головой. — Наверное, думала, справится. Не знаю, честно, о чём она думала. Но ребёнок, естественно, недоношенный. У неё кровотечение. Там такой ужас был, — она снова покосилась на Лёшку и болезненно сморщилась. — Её ещё и Алёнка нашла. Соседи на визг прибежали. Вся квартира в крови, кровать в крови, мать без сознания, ребёночек новорождённый окровавленный еле живой. Но пока скорая приехала, уже было поздно. И она кровью истекла. И ребёнка не спасли.

Я замер в ужасе, представив себе эту картину. Не удивительно, что пацан не хотел рассказывать. Такими вещами взрослые ещё могут поделиться, а дети — только шёпотом, только друг другу.

Катя тяжело вздохнула.

 А я, сволочь, подлил ей шампанского, понимая, что именно игристым полусладким вызвана неожиданная словоохотливость Лёшкиной мамы.

И принялся дальше задавать вопросы.

Между делом помог Лёшке пожарить картошку с мясом — тот всё хотел сам, нравилось ему готовить, хотел учиться.

А после ужина я поехал домой.

Со странным, но уверенным чувством, что хочу приехать снова.

Не потому, что это важно для дела. Хоть и важно.

Не потому, что Лёшкина мама была в разводе и не жила с его отцом. Да, не жила.

Не потому, что ей всего двадцать восемь и она не просто хорошенькая, она славная. Во всей полноте этого слова: милая, добрая, искренняя и какая-то… открытая?

Я всю дорогу домой подбирал правильное слово.

И ни одно не подходило, чтобы описать что я чувствую.

Но так ли важно слово, если я знал, хочу вернуться к ним просто для себя.

Просто потому, что мне было удивительно тепло и уютно в их доме.

Я словно оттаивал душой и возвращался к жизни, глотнув живой воды там, где и не ожидал.

И первый раз за последний месяц я приехал домой счастливый.

Вдохновлённый. Окрылённый. Полный надежд.

Обнял отца в прихожей.

— Ужинать будешь? — посмотрел он на меня с подозрением.

— Спасибо, пап, я поел. Как тёть Зина?

— Да что ей будет, старой калоше? — усмехнулся он. — Ворчит да учит всех уму разуму. Всё хорошо, Рим.

— Как же приятно это слышать. А ты как? — воткнул я в розетку севший телефон.

— Я в порядке, — похлопал он меня по плечу и ушёл к себе.

За ним не успела закрыться дверь, как разрядившийся за день телефон взорвался трелью.

— Ты где, твою мать? — ругался в трубку Годунов. — Второй час тебе звоню. Уже собрался ехать искать.

— Не пылите, мама. Телефон сел. Что случилось?

— У нас новый свидетель, Рим. Ещё одна контролёр вышла из отпуска и вспомнила девочку. Кажется, есть зацепка.

— У меня тоже, Кир. Я не знаю, связано ли это с пропавшими девочками. Но это связано с Командором. И я, кажется, знаю, в какую сторону копать.

и течь успешно устранили

и в парусах резвится норд