Пиковый туз - Бабицкий Стасс - Страница 1

В конце июля, довольно прохладного, но все же солнечного, средь бела дня, один почтмейстер вышел из своей конторы в Гагаринском переулке и быстрым шагом направился к Пречистенке. Можно даже сказать – побежал. Старался не терять достоинства и степенности, но двигался настолько торопливо, что дважды ронял форменную фуражку.

К груди он прижимал конверт с сургучными печатями. Рука закрывала адрес, но приметливый прохожий сумел бы разглядеть надпись красными чернилами, выползающую слева, из-под большого пальца: «Лично, в собственные…»

Из ворот особняка Холмогорова неожиданно выехала коляска. Ни скрип рессоры, ни ржание лошадей или гиканье извозчика, о ее появлении не предупредили. Почтмейстер шарахнулся в сторону, и в третий раз уронил фуражку, которая покатилась, подскакивая на брусчатке. Поминая лукавого со всей его рогатой родней, он бросился следом, точно юный гимназист. А ведь не мальчик, намедни стукнуло сорок лет. Усищи, вон какие, в половину лица, отращивать начал еще в молодости, когда служил в кавалерийском полку. Впрочем, как приговаривает его квартирная хозяйка, не в усах честь, оне и у мыша есть…

Поймал беглянку, нахлобучил на голову плотно, аж козырек на глаза съехал. Из-под фуражки выбивались кудри – не те разлетающиеся по ветру романтические завитушки, которые иные прекрасные дамы любят накручивать на тонкие пальчики, называя славного юношу Лелем или Адонисом. Нет, это был жесткий каракуль, своенравный и непокорный, подходящий к характеру главы почтовой конторы. Тот был упрям, как баран и при этом по-бычьи силен. Наверное, стоило бы прекратить высматривать в его образе черты, присущие обитателям скотного двора, но нельзя обойти вниманием ту удивительную стать породистого рысака, за которую в отставного гусара влюблялись встречные-поперечные женщины: дворянки, горничные и прочие модистки. Наличие в его прошлом неприятных страниц, – разжалование за дуэль и каторга по убийственной статье, – не отталкивало, а напротив, добавляло пикантности и авантюрного шарма.

– Убивец в Москве! – подросток со стопкой газет на плече, вынырнул из подворотни на другой стороне улицы. – Кровавая драма в Нескучном саду! Убивец не щадит никого! Подробности токмо в свежем выпуске «Известий».

Почтмейстер остановился, хотел подозвать разносчика свистом, но того успел перехватить дородный купчина.

– Почем торгуешь?

– Две копейки, дядя!

Малец пританцовывал от нетерпения.

– Ишь, две копейки… Бумага дрянная, на самокрутки и то не сгодится. Краска не просохла. Только руки марать.

– По второму заходу тираж допечатывают. Весь город читает! Один ты жмотишься.

– Ишь, пащенок! Ну, твоя правда. Две копейки за кровавые подробности не жалко. Возьму, пожалуй.

Мальчишка бросил монету в нательную кису и побежал дальше, к бульварам, вереща: «Убивец в Москве! Не щадит никого!» Но почтмейстер уже не слушал. Дело столь важное, что даже самые захватывающие новости подождут. Он выскочил на Пречистенку, скользнул взглядом по фасадам аптеки и Политехнического музея, которые обычно игнорировал по причине отменного здоровья, а также отсутствия интереса к науке. Устремился к двухэтажному особняку серого камня. Дом генерала Орлова после смерти хозяина перестроили и сдавали квартиры внаем. Под третьим нумером проживал искомый адресат.

Вошел без стука. Дверь не заперта, а форменный мундир и строгие слова «при исполнении» утихомирят всякого, кто позволит себе возмущаться. Но вторжение протеста не вызвало.

Щуплую комнату перегораживал письменный стол. Судя по созвездию чернильных пятен на его суконной поверхности, жилец часто хватался за перо впопыхах, писал быстро, стараясь изловить разлетающиеся мысли и поскорее заключить в бумажные листы. Кроме пресс-папье и чернильницы, здесь стояла хрустальная ваза с одиноким яблоком. Из-за стола выглядывала резная спинка немецкого полукресла, а в дальний угол втиснулась оттоманка, обитая черным жаккардом[1] с золотой нитью. В обстановке сквозили достаток и некоторая спесь, а уюта не чувствовалось. Вошедшему гостю и присесть-то некуда, приходится топтаться в дверях. Хозяин на узком диване лежит, словно в гробу, – тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, но право же: руки на груди сложены, веки прикрыты…

– Спишь? Так все и проспишь! – бросил почтмейстер от порога. – Сходил бы хоть прогулялся по Пречистенке. Благодатная улица. Такая красота вокруг!

– Красота? Я теперь нигде красоты не вижу.

Квартирант не спеша сел, оправил жилет и пригладил темно-русые вихры. Спал он одетым, не сняв щегольские, но уже стоптанные черные туфли. Сюртук же был презрительно брошен на пол. При этом жилец не выглядел неопрятно – лицо гладко выбрито, одежду недавно чистили. А вот настроение… Нет, не грусть, не тоска, и тем более, не черная меланхолия. Скорее, задумчивая отрешенность.

– Зря ты, братец! – усач вытирал испарину. – Красота она везде и когда-нибудь мир спасет. Это мне давеча один знакомый князь втолковывал.

– Наверняка молод твой князь, до безобразия, – огрызнулся собеседник, лениво потягиваясь и зевая. – В юности взор и мысль требуют простора, стремятся наружу. С годами начинаешь больше внутрь, в себя поглубже заглядывать, да в других людей. Тут красоте и конец.

– Врешь! Ты и сам далеко не старик, годами моложе меня будешь. Разве не замечаешь… Да вот хоть домов красивых вокруг? – почтмейстер кивнул в сторону окна с отдернутой занавеской. – Или вот, – он схватил из вазы на столе краснобокое яблоко, – смотри, какое! Наливное, с тонкой кожицей, тепло среднерусского солнца впитало, а пахнет – душа радуется. Опять, скажешь, не красота?!

– Лишь на первый взгляд! Как ты не поймешь… В красивых интерьерах подчас душные и унылые люди живут. Кавтарадзе в том белом особняке, – да-да, отсюда колонны видны, – жену и дочь голодом уморил. Месяца не прошло, перевез к себе актрису-француженку. Красота? Или, возьмем пример, отставной штабс-капитан Еропкин открыл картежный притон в доме возле церкви, без тени стыда. Вот, что я вижу вокруг. В любом могу разглядеть скрытый яд. И в яблоке твоем заранее предполагаю мерзкого червя, который красоту уничтожит. Не сегодня, так вскорости.

– А мне, может статься, вдвойне милее червивое, – упрямился почтмейстер. – В нем видится борьба и единство противоположностей. Немецкие философы те еще словоблуды, но это точно подметили. Чтобы победить зло, нужно признать: оно есть в каждом из нас. Борьба внутри проходит, поэтому красота и необходима, в противовес уродству. Два полюса, ад и рай, чтобы было понятно от чего бежать, к чему стремиться. И яблоко я тотчас же съем, а ежели найду червяка, то просто выплюну.

С этими словами откусил чуть не половину и захрустел.

– Стало быть, для тебя красота – нечто непременно доброе и близкое к Богу. Обещание вечного блаженства. Тогда поостерегись яблоки грызть, именно за такое, обычно, из райских кущ выгоняют. Ну, ну, не багровей лицом. Шучу, – постоялец говорил спокойно, но в его темных глазах сверкнула озорная искорка. – Ты не прав, и немцы твои тоже ошибаются. Человек готов бороться и страдать не во имя красоты, а ради покоя. Стабильности люди ищут. Скучной, серой, неказистой. Как у меня сейчас.

– По своей мерке судишь, – скривился почтмейстер. – Ты из тьмы идешь, значит, для тебя и серость – прогресс. Половина дороги к свету! Но есть люди по своей природе светлые. Они, сколь бы жизнь не испытывала, с доброго пути не сбиваются.

– А чего рожу морщишь? Яблоко кислое попалось?

– Не то слово! Вырви глаз…

– Бывает. Светлое, душистое, да незрелое. Но мы эдак пол дня проспорим о пустом, а ты не с пустыми руками пожаловал.

Почтмейстер хлопнул себя по лбу, причем тем самым кулаком, в котором сжимал письмо. Вышло комично, но не засмеялись. Чересчур грозно смотрелась депеша.