Граф (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич - Страница 15

— Нет? Я разочарован. Красавиц среди них хватает. Хм. Но если не за ними, то зачем ты прибыл?

— Чтобы с тобой поговорить.

— Так говори, — развел руками Андрей. — Что может быть проще?

— Я приехал мириться.

— Вот как? Так я с тобой и не ссорился.

— Я представляю интересы патриарха.

— А султан знает, что его раб отправил своего слугу ко мне? — язвительно поинтересовался воевода.

— Посмотри эту грамотку, — кивнул отец Дионисий на стол, где лежало несколько металлических контейнеров для свитков. — Ту, что справа.

Андрей демонстративно надел кожаные перчатки. Осмотрел контейнер. Послушал его. И осторожно открыл крышку, держа этот импровизированный тубус на вытянутых руках. После чего вытряхнул содержимое на стол.

— Что? Даже скорпиона не посадили? — несколько раздосадовано пробурчал воевода. — Может хоть бумага отравлена?

— Увы, — с усмешкой ответил задержанный.

— Ну вот… А я так надеялся…

С этими словами он также осторожно развернул бумагу и, на вытянутых руках ее начал читать. Ибо текст весь оказался на нормальном русском языке, для XVI века, разумеется.

И читал парень не вслух, не по слогам и даже не шевеля беззвучно губами. А лишь бегая глазами по строкам. Быстро. Что выдавало в нем человека ОЧЕНЬ начитанного. Ибо навык этот просто так не возникал, требуя огромного для той эпохи объема чтения. Практически недостижимого для абсолютного большинства грамотных.

— Отец Дионисий, значит. — резюмировал Андрей, завершив читать и отложив свиток на стол. А потом осторожно сняв перчатки, опасаясь ненароком тронуть ими лицо. Мало ли яд там на самом деле есть? — Рассказывай.

— Патриарх ищет примирения с твоим Государем.

— А почему ты пришел ко мне?

— Потому что ты корень всего того з… хм… всех тех событий, что произошли. И, как нам известно, имеешь на Государя немалое влияние.

— Это не ответ, — покачал головой Андрей. — Такие вопросы тебе нужно не со мной обсуждать, а с Государем и Патриархом.

— И все же меня отправили к тебе.

— Это легко исправить. Видишь его, — указал Андрей на писца. — Он записывает наш разговор. После допроса я дополню эту грамотку описью найденного имущества и своими замечаниями. И отправлю тебя с этой писаниной в Москву. Дабы Государь сам решал, что с тобой делать. А отец Афанасий, — кивнул на него Андрей, — это заверит и подтвердит.

— Не хочешь, значит, разговаривать?

— Не вижу смысла. К тому же, я, если что, решением вашего Собора воплотившийся демон. Что ставит крест на любом диалоге.

— Ради этого я и пришел. Мы сожалеем о том, что произошло. Но, сам понимаешь, мы люди подневольные.

— Многие христианские святые на заре существования церкви не стеснялись идти против светской власти. И принимали мученическую смерть. А что же вы? Духу не хватает? Или вера ваша столь слаба, что вы боитесь предстать перед Создателем? Или, быть может, все эти разговоры о мучениках лишь байки?

— Церковь земная наполнена людьми, а они не совершенны, — пожал плечами отец Дионисий.

— Не просишь развязать руки?

— Зачем? Ты явно мне не доверяешь и ожидаешь подвоха. Связанным я вызываю меньше раздражения.

Андрей кивнул.

Прошелся по помещению.

Молча.

Наконец, резко развернувшись, он порывисто произнес:

— Все равно не понимаю, что ты от меня хочешь. О каком примирении может идти речь, если вы не принадлежите сами себе? Или мириться желает Сулейман? Но я с ним не ругался. Обычная судебная тяжба. Базарная, правда. Но так и что? Да и зачем ему со мной мириться? Кто я такой?

Разговор явно не клеился. Однако отец Дионисий продолжал упорно пытаться. Пока, наконец, не сумел вывести Андрея на достаточно конструктивную беседу о том, с какими предложениями патриархат смог бы подступиться к Царю.

— Смотря что вам нужно?

— Мира.

— Мира… — покачал головой Андрей. — Когда вы, лучшие люди Римской Империи, без сражений перебегали на сторону осман, вы тоже искали мира. И что? Получили? Державу, что многие столетия строили ваши предки, вы спустили в выгребную яму. Просто лишь ища легких путей и не желая драться за свое отечество.

— Ты не понимаешь…

— Что я не понимаю?! — перебил его Андрей, подавшись вперед. — Я — сражаюсь. Хотя мог бы сбежать в тихое и теплое место. Много раз мог. Но я сражаюсь за себя, свою семью, свои страну. А вы? Что делали вы? Ты хоть представляешь насколько величественной державой был даже не единый древний Рим, а хотя бы просто восточная его часть во времена Юстиниана? Понимаешь?

— Земли Великой Порты уже приблизились к границам Юстиниана.

— Земли… границы… — тихо повторил Андрей. — А люди? А армия? А культура? Ладно. Это все пустое. Обсуждать римское наследие с человеком, что ставит толпу крестьян-азапов вровень с могуществом старинных комитатов бессмысленно. Рим пал и давно сгнил. Наверное, еще во времена Ангелов. Так что нынешние его потомки судят о нем лишь по костям.

— Почему Ангелов? — неподдельно удивился отец Дионисий.

— Потому что они его сломали. Вот как Андроника Комнина свергли, так и все… дальше уже была агония. Просто агония…

— Это сложный вопрос.

— Долгий скорее… Долгий… — покачал головой возразил Андрей. — Ты спрашивал меня о том, с чем можно подойти к моему Государю для примирения? Я отвечу, как думаю. А дальше уже судите сами. Первое. Вы должны собрать вновь Вселенский собор и признать решение предыдущего ничтожным. Второе. Вы должны признать на том соборе автокефалию церкви Руси. Зависеть от воли султана мы более не желаем. Третье. Вы должны признать титул Иоанна Васильевича. Я не уверен, что он желает лавров наследника Василевса. Но вот то, что он Государь всея Руси — это должно быть твердо. И вот после этого уже подходить к нему, дабы восстановить церковное общение.

— А иначе никак?

— Иначе? — повел бровью Андрей. — Иначе можно. Перевозите резиденцию Константинопольского патриарха в Москву. Чем не выход? Папы ведь в Авиньоне жили вон сколько лет. Чем ваш патриарх хуже? Зато окажется под рукой православного монарха в православной стране.

— Боюсь, что…

— Просто не будет, — перебил его воевода. — И малой кровью вы не отделаетесь…

[1] В традиционном исламском праве за содомию — смерть. Это очень серьезное преступление. Все же, что с ним было связанно также осуждалось. Что, впрочем, не искореняло эту проблему и даже в какой-то мере культивировало, добавляя остроты.

1556 год, 7 ноября, Шатское графство[1], крепость

Петр стремительно и с нескрываемым волнением шел по улице, зажимая в руке два футляра для свитков. Достаточно внушительные. Вскрытые. Вон, печати на них сломаны и болтаются на бечевочках. Шел быстро. Хотя ему казалось, что еле ползет. Из-за чего ускорялся еще скорее…

Наконец он достиг здания ковровой мануфактуры.

Решительно распахнул дверь.

Вошел.

Прошел к помещению, где обычно находилась старшая над ковровыми ткачихами — Прасковья. И, по совместительству, его любовь. После того публичного чуть ли не отказа взять ее в жены у них отношения испортились совершенно. Она его стала избегать и, при случае, уязвлять языком, отпуская очень едкие комментарии.

Петр терпел.

Ему было больно и обидно, но он терпел. Лишь с укоризной смотрел на нее. Любуюсь ее лицом… ее глазами… Теперь же получилось все исправить…

Прасковья в своей коморке была не одна. Она там беседовала с двумя ткачихами о чем-то. Однако, когда влетел Петр, они синхронно замолчали и уставились на незваного гостя.

— Все вон! — рявкнул тот. И тут же, спохватившись, добавил той, к кому он так спешил: — Кроме тебя.

Женщины не стали перечить старшему человеку в крепости. И что-то бессвязно пискнув, выскользнули скорее, чем Прасковья успела отреагировать. Слишком уж шокировала ее эта выходка.