Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София - Страница 15

Есть еще одно чувство — гадкое, царапающее, мешающее дышать. Это — тревога.

Отец сидит на кухне слишком тихо. Не ругается, не звенит посудой, не храпит. Нужно спуститься и посмотреть.

Мартин, потерявший сознание в кресле, не мог его остановить.

Вик, зажмурившись, пересек темный коридор, прокрался к двери и в нерешительности замер. Но одернул себя. Мартин, смелый и добрый Мартин не боялся, если кому-то нужна помощь. Вдруг нужно бежать, звать на помощь взрослых? Вдруг отцу сейчас грустно, и ему тоже нужна поддержка? Чтобы ему сказали, что любят, тронули за руку, налили чай в потемневшую мятую алюминиевую кружку?

И Вик, набрав в грудь темного воздуха, толкнул дверь.

На миг ему показалось, что монстр смотрит из темноты тысячей печальных глаз.

…

У Анатолия были все причины вести себя тихо. Сегодня ему не на что было купить выпивку. Сегодня он потерял день времени на жаре и тушу одной из лучших свиней.

Его попросту ограбили на выходе с рынка. Когда он подходил к машине, охрипнув от почти часового торга с улыбчивым перекупщиком, кто-то опустил на его затылок что-то холодное и тяжелое. Теряя сознание, он успел почувствовать разливающуюся обжигающую боль, от затылка к вискам, будто кто-то плеснул раскаленным свинцом. А еще успел почувствовать, как чьи-то сильные руки торопливо рвут карман с выручкой.

Все это заняло несколько секунд, темнеющих головной болью и беспомощной яростью.

В себя он пришел через полчаса. Он лежал рядом с машиной, и, кажется, падая, помял крыло. Голова гудела, как после тяжелого похмелья, во рту пересохло, а в кармане не осталось ни копейки. А главное — чувство беспомощности и унижения, давившее сильнее боли и жадности. Анатолий с трудом сел за руль. И медленно, очень медленно. Поехал к дому.

…

— Папа, тебе плохо? — тихо спросил Вик, сжимая пальцами косяк.

Его мутило от страха. Воротник рубашки отца был залит кровью. Волосы на затылке словно присохли к черепу, перепачканные бурым.

В сердце обжигающим комком разгоралось сочувствие.

Если еще утром он был готов затаить обиду на отца за то, что Мартину пришлось зарезать свинью и теперь ему плохо.

Но теперь это все неважно.

Анатолий обернулся к сыну. В его глазах за несколько секунд успевает смениться множество чувств.

Удивление.

Горечь.

Разочарование.

Презрение.

Ярость.

Ненависть.

— Ты, гаденыш, во всем виноват! — взревел он, обличительно выставив палец в сторону проема. — Ты ничтожество, слышишь?! Тряпка, ломался сегодня у этой свиньи как девка перед тем, как ноги раздвинуть! Ты удачу мне спугнул!

Молниеносным движением, неожиданным для такого грузного неповоротливого человека, он бросился к сыну, схватив за воротник.

Вик не боялся. Только чувствовал, как слезы, поднявшись по сдавленному горлу, частыми, горячими каплями стекают по щекам на шею.

Отец швырнул его на стол, заломив ему руки за спину. Оба тонких запястья целиком скрылись в кулаке. Вик через какое-то равнодушное отупение, захлестнувшее его вместе с болью, почувствовал удивление. Мелькнула глупая мысль, что отец сейчас возьмет нож и перережет ему горло, как свинье утром. А что с Мартином будет?

Происходит что-то, чего не должно происходить. Даже в этом странном мире, где все неправильно.

Вик слышал, как звенит пряжка ремня. Почувствовал, как обожгло холодом спину, когда отец задирал рубашку.

А страха совсем не было.

Потому что это все — не по-настоящему.

— Сучоныш, — каким-то тонким, визгливым голосом произнес отец.

А потом какая-то странная сила рывком опрокинула мир, полоснув на прощание тяжелой, мутной яростью и глаза залил белоснежный свет.

…

Мартин, тяжело дыша, прижался щекой к гладкой поверхности стола. Стоило ему отвернуться — произошла беда. Но он успел предотвратить самое страшное.

«Ты сейчас отвернешься. Закроешь уши. И будешь вслух. Очень громко читать стихи. Понял меня?» — спокойно, с нажимом спросил он Вика.

Что-то свистнуло за спиной.

Свистит все ближе, а когда свист замолкает — резкой, полосующей болью обжигает спину.

Вик судорожно вспоминал хоть одно стихотворение, но строчки путались, разбегались и никак не хотят складываться во что-то осмысленное. Снаружи был слышен какой-то странный, часто щелкающий свист.

Мартин тяжело дышал, прижимаясь к столу. Он не закрывал глаза и не кричал, только тихо, малодушно надеялся потерять сознание.

— Я сказал — СЧИТАЙ! — донесся до него разъяренный рык.

Мир качался в красной пелене боли, взрывающейся белоснежными вспышками. Тяжелое презрение тисками сдавило горло.

Он не просто избивает. Он хочет, чтобы Мартин унижался.

«Крошка сын

к отцу пришел,

и спросила кроха:

— Что такое

Хорошо?!»

— донесся до него тонкий, отчаянный голос.

Мартин подумал, что лучше бы его до смерти забили этим ремнем. И, пополам с кровью из прокушенной губы выдохнул слово, раздирающее комком иголок горло:

— Раз.

«И что такое плохо?!»

— Два.

«У меня секретов нет!»

— Пять.

«Слушайте, детишки,

— папы этого ответ!»

— Семь.

«Помещаю в книжке!»

— Десять.

А сознание никак не желает его покинуть. Оказавшись на полу и получив пинок под ребра, Мартин не сразу понял, что все закончилось. Он пытался понять, где пол, а где потолок, но не получалось. Все затянуло багровым туманом.

«Дождь покапал и прошел.

Солнце в целом свете…»

Хотелось ползти. Скулить от боли, царапая ногтями пол, чтобы хоть чуть-чуть почувствовать его реальность.

Но сейчас, когда его гордость больше не угрожает Вику, Мартин не должен унижаться. Ему удалось встать и, шатаясь, выйти с кухни.

«Вик, слышишь меня? Сиди… где сидишь», — попросил он.

Мартин не рискнул вернуться в комнату. Вместо этого он тихо пробрался на чердак. Там лежала та самая сумка, с водой, с одеялом. Там много воздуха и тонкие доски, легко выдерживающие ребенка, но опасно скрипящие под взрослым мужчиной.

«Мартин?!» — услышал он голос, в котором явственно звенела паника.

Вик попытался сунуться на свое место, но с ужасом отшатнулся — ему показалось, он упал в полную ванну кипятка.

«Мартин, Мартин… пожалуйста…» — беспомощно зашептал он, чувствуя, как ужас бессилия перед чужой болью накрывает его, заставляя свет в окне поблекнуть.

Он сам не знал о чем просит.

О том, чтобы Мартину не было больно.

О том, чтобы Мартин простил его.

О том, чтобы не было этого ужасного дня и этого ужасного мира.

Мартин лежал, прижимаясь спиной к прохладным доскам, и тупым остервенением считал про себя.

«Двести. Тридцать. Три».

Словно свист еще не смолк.

«Мартин?..»

— Все хорошо, Вик. Не надо плакать, никто… никто не умер. К утру больно не будет… — неуклюже попытался утешить он.

«Мартин, прости меня…»

— Это не ты виноват. Постарайся уснуть, хорошо?..

«А ты?..»

— А я…посторожу.

Ему ужасно хотелось спать. Забыться. Перестать чувствовать. Но сначала уснуть должен Анатолий.

«Триста. Двадцать. Девять», — считал Мартин про себя, глядя в багровую, качающуюся тьму, которую при каждом движении прорезают белоснежные вспышки молний.

Где-то в лесу просыпались птицы.

Они ничего не знали о том, что произошла катастрофа.