Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София - Страница 25

Мартину снился один из его нечастых снов. В его сне не было горизонта и неба, только голубая, чистая вода, и непонятно откуда берущийся свет. Много, много света, и никакой темноты.

…

А Вику снился Мартин. Он сидел рядом, положив ладонь поверх одеяла. Кажется, он что-то рассказывал, и голос звучал не в голове, а рядом. И этот голос тоже зажигал огоньки — тихий, мягкий, уносящий за собой. Мартин гладил его по голове, и на его пальцах словно оставалась головная боль и липкий жар. Вику хотелось попросить его вытереть руку об одеяло, стряхнуть с себя то, что он забирал. Но что-то мешало ему. Что-то…

Мешало…

Когда Вик открыл глаза, за окном светило солнце. В комнате было совсем тихо. Словно не хватало чего-то очень важного.

— Мартин, ты живой?.. — с тревогой спросил он.

В ответ раздался хриплый стон:

«Да, кажется… кажется, живой. Тебе лучше?»

Такого тяжелого пробуждения у Мартина не было с тех самых пор, как он построил себе дом. Будто он не спал, а всю ночь копал ров или колол дрова. Мысли были сухими и шершавыми, царапающими изнутри.

Вик смотрел на старые электронные часы на столе и пытался понять, что с ними не так.

— Мы, кажется, сутки с тобой спали, Мартин. Но я себя совсем хорошо чувствую, только горло немного болит.

«Отлично. Сегодня мы с тобой сидим дома и читаем. А потом мы завтра сидим дома и читаем. А знаешь, чем мы займемся послезавтра?»

— Мы будем сидеть дома и читать? — с надеждой спросил Вик.

«Именно так. А теперь прошу тебя, умоляю. Там чайник под кроватью, даже я чувствую, как ты хочешь пить».

— Так это горло не болело, просто пересохло! Слушай, Мартин, давай поедим? Я даже сырой картошки бы сейчас съел, или той твоей сгоревшей манки.

«Это было один раз», — проворчал он, шагая в проем.

Первое, что он почувствовал, зайдя на кухню — запах. Теплый, сладковатый, очень знакомый. На клеенчатой скатерти на столе Мартин с ужасом увидел длинный разрез и несколько полосок подсохшей крови. На плите стояла белая кастрюля, покрытая красными отпечатками пальцев.

— Вик… лучше отвернись.

«Нет, я хочу знать», — неожиданно твердо сказал он, не отводя взгляд от окна.

Мартин, кивнув, подошел к плите. Кастрюля была закрыта разделочной доской вместо крышки. Очень медленно он понял доску и заглянул в кастрюлю.

— Черт. Это, кажется, акт отцовской заботы.

«Зато тебе не придется готовить — я передумал», — слабым голосом ответил Вик.

В кастрюле плавала в мутной серой жидкости вареная курица. Отец, кажется, решил приготовить больному сыну бульон, зарезал курицу и сварил ее. Не позаботившись о том, чтобы ощипать и выпотрошить. На поверхности «бульона» плавало несколько пестрых перьев и хлопьев свернувшейся крови.

— Вик, мне нужен твой совет.

«Правда? Есть я это не стану».

— Мы можем отдать курицу собакам, помыть кастрюлю и решить, что та моя манка была не так уж и плоха. Но я боюсь, твой отец проснется и спросит, где курица.

«Скажем как есть…»

— Я бы не очень хотел рисковать, — тактично ответил Мартин, зябко поводя плечами. — В общем, можем оставить как есть. Но если он напьется и придет тебя этим поить…

«Давай сольем бульон и оставим курицу?»

— Ты прав. Да за что мне это все…

Он с трудом наклонил кастрюлю над раковиной. Из бульона показалась серая куриная лапа с черными когтями, скорбно указующая куда-то на потолок.

Мартин вернул кастрюлю на конфорку и тщательно вымыл раковину.

…

Это были хорошие дни. Несмотря на болезнь, на слабость и все еще отдающийся болью кашель. Курица исчезла куда-то вместе с кастрюлей и Вик, и Мартин единодушно решили сделать вид, что никакой курицы не было вовсе.

Время тянулось медленно, мягко и тепло. Никто их не тревожил, никто не стучал в калитку и не высаживал дверь в комнату. Отец словно вовсе забыл о его существовании, и это устраивало всех троих.

Они читали. Сам Вик читал с запинками и ни за что не осилил бы «Графа Монте-Кристо», с его желтыми страницами и маленькими буквами. Но в те дни они дочитали книгу, начиная в утреннем белоснежном свете и заканчивая в желтом полумраке керосиновой лампы. Мартин не просто достал эту историю из книги, он рассказал ее так, как не смог бы больше никто — нарисовав ее голосом и огоньками, подарив ей особую жизнь.

— Ждать и надеяться, — сказал он, закрывая книгу, и начертил эти слова в воздухе.

«А почему он не хотел подождать и понадеяться, что они сами как-нибудь себя накажут?»

— У человека от свалившихся на него свободы, возможностей и богатства немного… помутился разум, — тактично ответил Мартин. — Спать?

«Давай завтра сходим поищем Ришу? А то она снова обидится…»

— Почему нет, — пожал плечами Мартин. — Давай сходим, хватит сидеть дома…

«Я письмо Лере написал, ты видел?» — спросил Вик, укладываясь.

— Нет, я не читаю твоих писем. Хочешь завтра и отнесем? — улыбнулся Мартин.

«Да… Я написал, что нашел себе друга. А про Ришу не смог… ну, как будто я сестру так… предаю», — тихо закончил Вик, чувствуя, как притаившаяся тоска снова сжала горло.

— Ты никого не предаешь. Ведь ты не ищешь ей замену, и не пытаешься ее забыть. Я знаю, что ты очень любишь сестру, и она тебя, я уверен, тоже. Ты просто живешь здесь, а она — там. Никто не станет укорять тебя за то, что ты заводишь себе друзей.

«Мартин, я не люблю мать».

— Я… знаю.

«Это значит, что я плохой человек? Неблагодарный? Или не умею любить?»

— Нет, не значит. Так… бывает иногда.

Сам Мартин не знал, какие чувства испытывать к женщине, которая отказалась от сына так же легко, как другие отдают прочитанную книгу или надоевшую вещь. Но вещь отдают потому, что она стала не нужна. А Полина любила сына и нуждалась в нем. Мартин видел это в ворохе обрывочных воспоминаний Вика, которые ребенок не мог осознать.

Зеленое платье. Бормотание у кровати — мать читает ему книгу, и Вика не раздражает ее голос. Запах жарящихся оладий, чистые занавески на вымытом по весне окне, уши плюшевого зайца, торчащие из кармана клетчатого пальто — Мартин видел, что она любила или пыталась любить сына. Что Вик пытался любить мать.

И может, у них бы получилось.

— Тебя тревожит, что ты ее не любишь.

«Нет».

— А это тебя тревожит?

«Да», — признался Вик, прислушавшись к своим чувствам.

— Иногда… иногда нам не дано любить тех, кого мы должны любить. А иногда эти люди и не заслуживают, чтобы их любили. Так тоже бывает. Но это не значит, что ты не можешь делать то, что делал если бы любил, понимаешь? Ты можешь быть чутким, если захочешь. Можешь делать то, что должен делать хороший сын. И может быть, однажды ты полюбишь ее. Когда у тебя будет больше времени.

«Мартин… мне… тревожно. Ты меня поймешь, я знаю, ты ведь тоже… старший. Я не просто не люблю свою мать. Я ей не верю. А Лера с ней осталась. Ведь случись что она и ее предаст, правда?»

Мартин задумался. Он знал честный ответ на этот вопрос, жестокий и беспощадный — предаст. Потому что мать Вика не способна сопротивляться. Потому что у нее нет своих интересов, принципов, целей, желаний… будто пустое тело пустили жить, забыв наделить его душой. Тогда как Вику досталось сразу две.

Он закрыл глаза и вспомнил запах весеннего ветра из открытого окна, пропущенный через белый тюль с колкой свежестью стирального порошка. Вспомнил зайца и клетчатое пальто. Может, он несправедлив к этой женщине. Может, Вик к ней тоже несправедлив.

А может, любовь вовсе не в зайцах и занавесках.

— Я помню, что Лера умная девочка. У нее нет стремления влипать в истории, оказываться там, где ее могут обидеть. А ты к ней вернешься однажды, это обязательно произойдет. И тогда ей будет больше нечего бояться. А до тех пор давай надеяться, что все будет хорошо. Она пишет тебе такие милые письма, делает цветы их бумаги — значит, она в порядке. И тоже помнит о тебе.

Вик закрыл глаза. Тоска отступала, снова притаившись где-то. Мартин не мог ее прогнать насовсем — это значило бы заставить Вика разлюбить свою сестру. Но тоска перестала душить и кусать. И скользкое, холодное чувство сомнения, призрак совершаемого предательства отступило тоже.