Милорд (СИ) - Баюн София - Страница 12

— Чего ты хочешь? — спрашивает ее Виктор.

Он сидит на полу. Перед ним стоит почти пустая бутылка коньяка и стакан со подтаявшим льдом.

— Смысла. Я на многое была готова, но никогда толком не понимала, зачем. Знаешь, я ведь надеялась, что ты вернешься. Каждый день ждала, что дверь откроется и ты зайдешь. Что мы снова станем… семьей. Без тебя все рассыпалось, развалилось… Сначала я решила, что ты не успел вернуться и настала зима. Но ты вернешься к осени — ты ведь должен пойти в школу, и я почему-то вбила себе в голову, что ты пойдешь здесь… Но в сентябре ты не вернулся, и я тогда уже понимала, что мои фантазии… несбыточны. Ты мне писал, и я хранила все твои письма. И придумывала новые и новые причины, почему ты не возвращаешься.

Лера оторвала взгляд от потолка и посмотрела на него. Когда она держала голову запрокинутой, ей удавалось сдерживаться, но сейчас слезы частыми каплями потекли по щекам, падая на черное кружево жакета. Мартин никогда не видел, чтобы кто-то как плакал. У нее не покраснели глаза, и выражение лица почти не изменилось. Только слезы текли по лицу, и глаза стали совсем черными. А может, Виктору только казалось.

— А потом ты перестал писать. Я так злилась… была в отчаянии. Решила, что мне никто не нужен. Ты не нужен, и вся эта… семья… моя сестра, которая ходит за мной хвостом и говорит глупости, мать больная на голову и любовь кого-то… Знаешь, Вик, ты всегда умел сделать так, чтобы мир был правильным. Я помню в детстве… ты рассказывал мне что-то, вечером. Было страшно, там отец храпел в соседней комнате, мне казалось, это кто-то рычит. А ты сказал мне… сказал: «Не бойся. В темноте нет ничего страшного. Смотри». И провел рукой в воздухе, и я могу поклясться, что видела искры… Такое детское теплое воспоминание… радужные искры в темноте… и больше не страшно.

Теперь она плакала по-настоящему, не сумев сдержаться. На лице ее расцвели красные пятна, а красивые губы, подведенные бежевой помадой, дрожали, как она не старалась их прикусывать.

Виктор смотрел на нее мутным взглядом и чувствовал, как по горлу поднимается едкая желчь. Ему хотелось подойти к сестре и свернуть ей шею. Чувства, которыми отзывался ее рассказ, были больше всего похожи на ненависть. Будто она обвиняла его в чем-то. Укоряла этими слезами, этими словами про искры в темноте.

Слова теснились в горле, просясь наружу, и каждое жалило, будто пчела.

«Что я мог сделать, прийти к тебе пешком?!»

«Что ты знаешь о темноте?!»

«Не хочешь послушать, что было со мной все эти годы?! Что было со мной?.. Огоньки в темноте. Он рисовал… в темноте… огоньки».

Виктор встал с пола и, шатаясь, подошел к столу, уперевшись руками в его край и нависнув над Лерой. Он взял ее двумя пальцами за подбородок и приблизил к ней лицо.

— Мне не нужна была твоя любовь все эти годы, — выдохнул он ей на ухо слова, перемешанные с перегаром.

Лера, всхлипнув, попыталась отстраниться, но Виктор крепче сжал пальцы. Он был полон одного желания, мутного, почти звериного инстинкта, похожего на возбуждение и на голод одновременно. Ему хотелось причинить боль.

Она доверилась ему, открылась, показала свою слабость, и сейчас плачет, не в силах держать себя в руках. Ждет от него понимания, ждет поддержки. Значит, ее легче всего уязвить. Ему показали самое больное место, кровоточащую рану, в которую можно погрузить пальцы. Он почти чувствовал вкус крови на языке, а обострившееся, почти животное обоняние било по самым темным инстинктам: она боится. Ее лицо так близко, что ощущался запах пудры.

«Огоньки в темноте. Ее Мартин ее предал», — вдруг мелькнула прохладная, полная усталости мысль.

— Не нужна была. Теперь… теперь нужна. Прости меня, — хрипло прошептал он, обнимая сестру.

И в этом жесте не было ни двусмысленности, ни угрозы. Лера тихо всхлипывала, уткнувшись ему в плечо, а он гладил ее по спине, и шептал приходящие из ниоткуда слова утешения. Правильные и теплые, такие, какие умел находить Мартин. И почему-то в этот момент Виктору было мучительно страшно. Но нежности и любви в его сердце было гораздо больше. По крайней мере, сейчас.

Воспоминание погасло.

…

Мартин понял, почему ему не удавалось найти то, что он искал. Виктор попросту прятал от него эти воспоминания, в отчаянной попытке скрыть правду и отвлекая его тем, на чем он не мог не задержаться.

Мартин усмехнулся — не только Виктор умеет играть в эту игру. Он не знал, сидит он сейчас на стуле перед зеркалом или склоняется над проемом, слепо шаря руками в темноте, да и это не имело значения. Не знал, сколько продлится его власть над чужой памятью.

Значение имела лиловая вспышка где-то в этом ворохе.

Нашел. Теперь главное успеть.

…

Знакомая ему белая комната, такая же, как та, что нарисовал Виктор в своем воображении. И Лера правда рядом с ним, только она прижимает к лицу полотенце, покрытое расплывшимися красными пятнами.

— Зачем ты вообще с ним связалась? — неприязненно спрашивает ее Виктор, стряхивая пепел в белоснежную овальную пепельницу.

— Я думала, он меня любит, — отозвалась Лера. Ее голос был приглушен полотенцем, и говорила она в нос.

— Дура, — просто сказал Виктор. — Когда ты наконец-то перестанешь искать себе какое-то агрессивное быдло, которое не стесняется бить тебя по лицу?

— Ох, прости братик, ты задал слишком высокую планку, до нее немногие дотягивают, — выплюнула она.

— Я хоть раз так тебя бил?

— Нет.

— Тогда заткнись и подумай, что ты делаешь со своей жизнью. Я, конечно, спущу его с лестницы, но, если честно, мне надоело. К тому же из-за твоих ухажеров мне приходится подставляться. Если хоть один из них окажется немного умнее табуретки — у меня могут возникнуть проблемы.

— Значит, буду продолжать выбирать не умнее табуретки, — процедила Лера.

— Учти, женщинам не идут сломанные носы, — пожал плечами Виктор. — Скажи мне лучше, ты ее нашла?

— Эту, которой твой друг писал письмо? Да, нашла. Лучше бы ты, конечно, этим сразу озадачился, а не через год. Но я нашла ее. Отец этой девочки, кстати, тебя помнит — он курил тогда в подъезде, сказал, что помнит мальчика в черном пальто, который хохотал, как сумасшедший рядом с почтовым ящиком.

— А ты, милая сестра, имеешь удивительное влияние на мужчин всех возрастов, не так ли? — усмехнулся Виктор.

— Я с ней познакомилась, — продолжила Лера, проигнорировав пассаж. — Понятия не имею, зачем она тебе сдалась, разве что это твое больное пристрастие к пепельно-русым?

— А она — пепельно-русая? — равнодушно спросил он.

— Ага. Какая-то там художница, куча загонов. Тебе, наверное, не подойдет — ты же любишь, чтобы глазки беспомощные и мордашка слезливая. А эта на крысу похожа. Глаза огромные, серые, не голубые. Нос такой, длиннющий и тонкий… Взгляд тяжелый. Очень тяжелый. Не трогал бы ты ее, мой тебе совет.

— Если бы ты разбиралась в людях — не сидела бы сейчас с разбитым носом, — отрезал Виктор.

— Мне разобьют нос. А эта девка отрежет тебе башку и не поморщится. Одевается как хиппи, а смотрит как Чарльз Мэнсон, — мрачно предрекла Лера.

Розовые капли срывались с полотенца на белый пол. Когда Лера убрала лед от лица, Мартин заметил, как несколько капель крови упали на ламинат, оставив отпечатки, похожие на красные цветы.

— Она гуляет в парке у городского пруда по вечерам. Что-то там рисует, какой-то закуток, я так ее и не поняла. Она мне словно не о своей работе рассказывала, а технику безопасности читала. Но я так поняла, что «лучший свет там в семь вечера». Удачи тебе и, если соберешься вскрыть ей горло — постарайся успеть до того, как она сделает это с тобой.

…

Следующее воспоминание — Виктор стоит вечером в парке у пруда, у самой кромки воды. Ранние осенние сумерки сделали воздух голубым, а воду — черной. Фонари светили тревожным оранжевым светом и ветер подхватывал этот свет, растирая его ржавыми бликами по поверхности пруда.

Он что-то сжимал в кармане пальто, словно талисман. Что-то твердое и теплое с острыми уголками, к одному из которых Виктор часто прикасается кончиком пальца. Это книга. Мартин не пытается выяснить, но, кажется, он знает, какая.