Милорд (СИ) - Баюн София - Страница 42

— Был сильный пожар, пришлось все строить заново. Папа допился. И если бы тот гаденыш, что здесь жил, оставил хоть царапинку на столе или провонял бы мой дом сигаретами и носками — пришлось бы отрезать ему оставшиеся пальцы и заставить их жрать. Я обещал, Мартин. Ты учил меня всегда держать слово.

«Оставшиеся?!»

— Понятия не имею, где он потерял прошлые два. Может провонял носками и сигаретами еще чей-нибудь дом, — серьезно ответил Виктор, кладя ладони на столешницу.

«Где отец, Вик?» — вкрадчиво спросил Мартин, сжимая похолодевшими пальцами косяк.

Вместо ответа Виктор скользнул руками по столу, будто погладив. Нащупал что-то под столешницей, немного повозился с креплениями и положил на стол широкий, потертый кожаный ремень.

Мартин не отрываясь смотрел на пряжку. Потемневшая от времени, с кривым язычком и приметной зазубриной сбоку. Он помнил, как она появилась — от удара об стол. Тогда отец в первый и единственный раз выпорол его.

Потом Виктор заметил эту зазубрину спустя девять лет, когда впервые бросил отцу вызов. Тогда он замахивался этим же ремнем, и даже один раз попал пряжкой по лицу. Но победа осталась за Виком, и на следующий день отец в отместку зарезал собаку.

Сейчас ремень лежал перед ним на столе, старый, с пятью разношенными отверстиями, показывающими, как постепенно полнел мужчина, который его носил.

«Вик…» — прошептал Мартин, чувствуя, как на лице Виктора медленно расползается блаженная улыбка, растягивающая губы словно судорогой.

— Бедный Йорик! Я знал его, Мартин, — печально сообщил Виктор, отворачиваясь и открывая один из шкафчиков. — Как ты думаешь, Александр представлял в земле столь же жалкое зрелище? — он достал коробку из темного дерева, запертую на замок. Снял самый маленький ключ со связки, повернул его в замке и открыл крышку.

Рядом с ремнем на стол с глухим стуком поставил бутылку скотча, стакан и что-то круглое, завернутое в черную бархатную тряпку.

«Совсем больной», — печально констатировал Мартин, глядя, как Виктор достает из тряпки бутафорский череп, расписанный ромашками.

— Тебе не нравится? Ты что, ждал папину башку? — расстроенно спросил он, наливая скотч. — Из одного стакана выпьем за возвращение, не против? Могу налить второй… или ты себе наколдуешь?

«Я не могу „наколдовать“ себе стакан. Вик, где…»

— Стой-стой-стой! Не торопись, мне нравится эта часть спектакля…

«Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько раз, — процитировал Мартин, продолжая разглядывать пустые глазницы. — Неудачная аллегория».

— Вечно ты все испортишь! — он раздраженно поставил опустевший стакан на стол. — Нет, у этого Йорика никогда ничего не шевелилось — мне его из местного театра сперли. Того самого.

«А цветочки кто нарисовал?» — через силу улыбнулся Мартин.

— Девочка одна, тоже из театра. Я просил, чтобы они как бы ненастоящие были, настоящие меня бесят. Скажи ведь — красиво?

«Очень. Умница, мальчик, на холодильник нельзя повесить, поэтому поставь на полочку, и я буду тобой гордиться, — ядовито выплюнул он. — Вик, хватит. Скажи мне, что произошло?»

— У нас был… тяжелый разговор с отцом, — признался он.

«Прекрасно».

Виктор закрыл глаза и Мартин почувствовал, как слегка помутненное алкоголем сознание захлестывает яркое, живое воспоминание.

Ничего подобного он еще не испытывал. Ему казалось, что все, что он видит, нарисовано художником в жесточайшем трипе. Впрочем, так оно и было — Виктор тогда явно принял больше двух таблеток мефедрона.

Цвета, формы, запахи — все было неестественным, не настоящим. Почти все окружающее пространство было залито мраком, и только кровь, на столе, полу, стенах и даже потолке казалось, светилась в темноте.

Мартину казалось, что у него есть всего три точки опоры, три якоря, потеряв которые он растворится в этом спертом теплом воздухе. Две точки — его ладони, мертвой хваткой сжавшие ремень. Он врезался в кожу жесткими, задубевшими краями, но Мартин продолжал тянуть его на себя. Третья точка располагалась где-то в левой ступне, которой он наступал на горло лежащему на полу человеку. На Мартине был один ботинок — правый, второй он снял, чтобы чувствовать, как жизнь утекает из изрезанного тела в такт сжатию петли ремня. Он смотрел отцу в глаза и что-то шипел, но Мартин не мог понять, что за слова произносит — они не имели никакого смысла, и может были и вовсе не словами, а вибрирующей, чистой ненавистью, вытекающей из горла.

И когда он заметил дымную паволоку, затягивающую глаза умирающего, он ослабил натяжение петли. Досчитал про себя до тридцати, и Мартин был уверен, что сверься он по часам — прошло бы ровно тридцать секунд, и ни секундой больше.

А потом снова затянул петлю.

— … какой все же славный котенок! — хохотала за его спиной Мари. — Зачем убил меня, глупый мальчишка, я бы тебя любила!

— Закрой пасть! — просипел он.

Мартин стоял в проеме, намертво сжав косяки, словно распятый на этом пограничье, и чувствовал, как тошнота ползет по груди и наполняет ледяной кашей горло.

Виктор, улыбаясь, вертел в руках разрисованный череп. А потом встал, открыл шкафчик под раковиной и достал еще одну такую же коробку. Открыл ее тем же ключом.

— Видишь, Мартин, я тебя не обманул. Вот бедный Йорик. А это — это мой отец. Обойдемся без фиалок.

Мартин молча смотрел на белоснежный вываренный череп, который Виктор сжимал в руках.

Мартин проснулся ночью. Ему послышалось, что кто-то позвал из темноты, и первые несколько секунд он напряженно прислушивался к тишине, пытаясь поймать ускользающее эхо.

Но вокруг было тихо. Слишком тихо для деревенского дома — пустого, мертвого, не знавшего людей.

Комната Виктора почти в точности повторяла городскую, только на черном шкафу масляной краской была нарисована белоснежная чайка. Совсем не такая как та, что нарисовал когда-то в детстве Мартин — эта птица летела в черноту и в ее перьях путался ветер.

Мартин представил себе, как Ника рисует ее — механически, отстраненно, выверяя движения — и ему стало противно. Виктор со всем их прошлым обходился именно так — заставлял играть в него посторонних людей, обесценивая каждый жест, каждую эмоцию и каждый символ. Он убивал людей, убивал воспоминания и никак не мог насытиться смертью.

Сама Ника спала рядом. Лежала лицом вниз и, казалось, не дышала. Мартин видел острые лопатки и ощерившиеся очертания позвоночника под полупрозрачной тканью ночной рубашки. Он несколько секунд задумчиво разглядывал разметавшиеся по подушке волосы, потонувшие в серых тенях контуры профиля и складки белеющей в полутьме ткани, а потом накинул на нее одеяло и встал. Бесшумно оделся, бросая быстрые взгляды в темную глубину зеркала.

Он собирался сделать нечто отвратительное и низкое в своем понимании, нечто большее, чем бесцеремонно разглядывать полузнакомую спящую девушку. Но выхода он не видел — ее путанные, полубезумные объяснения о своих попытках умереть, к тому же искаженные многолетней ложью Виктора, не давали ему понять, как добиться от нее того, что ему требовалось.

Он подхватил сумку с которой приехал Виктор и тихо вышел на кухню. Зажег свет и поморщился — свежая стерильность раздражала.