Двадцать четыре секунды до последнего выстрела (СИ) - Коновалова Екатерина Сергеевна - Страница 130

Выдохнув через нос, Себ ответил: 

— Я посмотрел эту «Жертву нового бога». Нет, красиво, конечно, и жутковато, только вот… 

— Это я, — улыбнулся, не открывая глаз, Джим. 

— Это вы? — переспросил Себ, и тут до него дошло. Он вспомнил, где слышал об этом фильме. От Грега, который жаловался, что режиссёры понаснимают всякой ерунды на основе реальных событий, а потом маньяки просыпаются. И рассказывал о жертвоприношениях. — Вы придумали их, те жертвоприношения? 

— Он сделал лучше, Басти. Красивее. Придал ещё больше смысла. Он понял. Басти… Детка, — в его речи послышался чудовищный акцент, — я хотел, чтобы он сгорел, — прошептал он совсем слабо, — хотел видеть, как плавится его кожа. Слышать вопль. Так хотел…

На минуту Себ решил, что речь всё ещё об Александре Кларке, но потом быстро осознал ошибку. Нет, речь шла о другом. 

— Почему он умер? Это нечестно… Он был мой… — в голосе Джима послышалась детская обида. — Я ведь обещал ему… — он перешёл на ирландский и затараторил что-то совершенно неразборчивое. — Я звонил…  Не хочу его сегодня видеть, — пробормотал он. — Пусть он не приходит.

— Кто? — осторожно спросил Себ. 

— Святой отец, — ответил Джим таким тоном, словно его удивил сам вопрос. — Он смеётся надо мной. Я ведь нарушил слово. Я его не убил.

Себ зажмурился, позволил эту маленькую слабость. Ну, почему на роль сиделки и конфидента Джим не выбрал кого-нибудь другого? Поумнее? Того же Дарелла?

— Почему ты его не убил? Ты хочешь рассказать? — спросил он тихо.

На губах Джима появилась слабая улыбка.

— Мышонок убежал. Бесхвостый умный мышонок с чёрной шкуркой. А старый котище его лапой — цап. Три глубоких борозды на спине. Басти… Себастиан…

— Я тут.

Джим надолго замолчал, но не успокоился: под опущенными веками бешено вращались глазные яблоки, губы то и дело напрягались, но не выдавали ни звука. Пальцы рук, лежащих поверх одеяла, подрагивали.

— Жил на свете дурной мальчик Джим… — выговорил Джим невнятно. — Обычно в книжках для воскресных школ дурных мальчиков зовут Джеймсами. А этого звали Джим[28]. И у матери его не было чахотки… И когда он съел в кладовке всё варенье, то не раскаялся и не заплакал. Смешной мальчик Джим, правда?

— Угу, — согласился Себ, не до конца уверенный, с чем соглашается.

— Очень смешной мальчик, — повторил Джим, — и не такой уж дурной. Самый обычный. Я был хуже. Он мне говорил: такие дурные дети как я горят после смерти в аду. Говорил: мне не поверят. Меня убьёт собственный отец. Очень дурной мальчик Джим. А Уолли поверил. Я к нему сбежал…

Дерьмо. Какое же дерьмо. Себ запрокинул голову повыше, вглядываясь в белый крашеный потолок. Каждый раз, когда Джим в бреду касался этой темы, Себ пытался выключить мозг вместе со слухом. Проигнорировать. Он, чёрт подери, не хотел об этом думать.

Слишком больно. Может, Джиму и правда было бы легче, если бы он сжёг своего священника? Кто его осудил бы? Точно не Себ.

Сколько лет тогда было Джиму? Спрашивать он не рисковал, но предполагал, что очень немного. В этой херне про то, что ему не поверят взрослые, не так-то просто убедить подростка. Значит, ребёнок. Восемь лет? Девять? Ровесник Сьюзен или около того.

Джим застонал, задёргался. И Себ, не дожидаясь просьбы, начал рассказывать сказки. Он не знал, почему они работали и оказывали на Джима такой успокаивающий эффект, но это и не имело значения. На ум почему-то пришли «Сказки дядюшки Римуса» — возможно, потому что там не было ни чудовищ, ни мышей. А кролики, черепахи и лисы, кажется, Джима не цепляли. Постепенно Джим успокаивался. И на истории про то, как Братец Черепаха обогнал Братца Кролика, заснул. 

Себ подождал ещё полчаса, но ничего не произошло: Джим больше не метался, не дёргался, не дрожал, а спал, причём крепким и как будто спокойным сном.

Осторожно поднявшись, Себ погасил свет, вернулся на своё место, опёрся лбом о колени и тоже задремал.

— Сегодня я думал убить тебя, сладкий. Почти отдал приказ.

От слов Джима по позвоночнику Александра прошёл холодок, но почему-то страха не было. 

— Ты не станешь убивать меня, Джим, — вздохнул он.

— Почему нет, сладкий? 

— Ты обещал сначала свести меня с ума. 

Немного послушав тишину, Александр поделился: 

— Я хотел закурить сегодня. До смерти. Этот фильм сводит меня с ума. 

— Дай мне почитать сценарий, сладкий. А я пришлю тебе коробку отличных сигарет. 

— Нет, спасибо. Я не курил с университета, не стоит возвращаться к этой дряни. А фильм ты увидишь в кинотеатре. 

Джим засмеялся. 

С прошлого звонка прошло больше двух недель, и учитывая, как он закончился, Александр действительно не был уверен, что Джим позвонит снова. 

— Ты уволил рыженького. 

— Он бездарь с амбициями. Не выношу таких. Знаешь, я провожу на съёмочной площадке половину жизни, мне важно, чтобы меня окружали правильные люди.

— Тебе не о чем беспокоиться, — с какой-то странной интонацией заметил Джим. — Курица-наседка Мэтт оберегает тебя от всех неприятностей. 

— Это правда.

— Но он не понимает тебя, сладкий. 

Александр потёр глаза. С начала работы над фильмом он сумел более или менее восстановить режим сна, но зато стал куда больше уставать. Так что голова во время этого ночного разговора всё равно была тяжёлой и дурной. 

— Не говори, что ты ревнуешь, — серьёзно попросил Александр. — Тем более, мы знаем, что у тебя есть свой… своя курица-наседка. Это же Себастиан Майлс? 

Джим издал странный фыркающий звук и произнёс:

— Мэтт отвернётся от тебя. Милейший одноклеточный Мэттью не пройдёт проверку. Подобно Петру он отречётся от Спасителя. 

— Я так не думаю, — прохладно возразил Александр. — Мэтт верный и надёжный друг. 

— Это пока. 

— Я всё думаю, Джим, почему Майлс? Он не похож на своего предшественника. Ни на одно, на самом деле. 

Джим хохотнул:

— Этого ты понять не сможешь. Знаешь, почему? 

— Потому что не понимаешь ты. 

— Умница. Знаешь, сладкий… — вдруг добавил он другим тоном, без игривости, — я… 

— Устал? Не понимаешь, в чём цель? Боишься ошибиться? 

Джим шумно выдохнул в трубку. 

— Ты можешь свести меня с ума. Правда в том, что я работаю не на безумии, а на полной его противоположности. Ни один из моих фильмов не был порожден душевной болезнью или травмой, — Александр встал с постели, завернулся в тонкое одеяло и подошёл к окну. — То, что я создаю, нельзя делать в состоянии изменённого сознания. Мне нужно смотреть на ситуацию трезво. Когда вижу изломы чужой души и страдания чужого разума, когда я придумываю их, Джим, я почти схожу с ума. Но потом я возвращаюсь в реальность, принеся с собой тот опыт. Если ты сведёшь меня с ума, я не стану больше похожим на тебя. Не начну тебя лучше понимать. Я боюсь… 

— Ты сможешь. 

— Я боюсь, что нет. 

— Я могу тебя видеть сейчас, — после долгой паузы хрипло сказал Джим. — Поиграй со мной. Что на тебе под этим одеялом? 

— Пока я снимаю, — сказал Александр без тени улыбки, — меня не интересуют эти игры. И опять же, пока снимаю, я сплю одетым. Среди ночи мне может прийти в голову идея, и я кинусь к компьютеру или к телефону, подниму Мэтта и ещё половину команды. И в такие моменты лучше не сидеть потной задницей на кожаном рабочем кресле. 

Возможно, отповедь вышла жестковатой. Но пожалуй, Джим её заслужил угрозами и дурацким вопросом. Чтобы немного смягчить впечатление, Александр прислонился к стеклу горячим лбом, улыбнулся и спросил:

— Ты смотришь на меня сам или через камеру? 

— Как ты думаешь? 

— Через камеру. Сидишь где-нибудь в захламлённой комнате в окружении сложных приборов и экранов и наблюдаешь за мной. Джим, не нужно. Будет не весело. Будет больно, причём всем. И ты не получишь в итоге того, что хочешь. Вернее, — Александр чуть отстранился от стекла, глядя на пустую улицу через стеклянную стену, — ты получишь свой результат, но он тебя не обрадует. Вместо этого давай встретимся.