Паранойя. Почему я? (СИ) - Раевская Полина - Страница 72

Пока судья перечисляет все «мои заслуги», зал едва не засыпает. Но наконец -то, секретарь объявляет, что все свидетели явились и о правилах поведения в суде предупреждены. Меня поднимают, устанавливают мою личность, тоже самое с потерпевшими, и начинается цирк.

Можайский своим громоподобным голосом со всей горячностью и апломбом пытается убедить судью, что он и его сподвижники – рьяные борцы против таких коррупционеров, как я. И что именно это причина, по которой я развязал кампанию сначала по очернению главы краевой администрации, а после по его устранению.

Дальше слово предоставляется «моему соучастнику» – исполнителю заказа, – какой-то Измайловской шестерке. После идет череда свидетелей, подтверждающих, что я имел отношения с Измайловской ОПГ, и была встреча, и шел разговор. Все очень обтекаемо, поэтому моему адвокату не составляет труда конфронтировать и опровергать весь этот бред. Так продолжается до тех пор, пока судья не вызывает следующего свидетеля:

– Свидетель Вознесенская приглашается в зал.

Услышав фамилию моей девочки, меня изнутри, будто парализует. Сам не замечаю, как поднимаюсь со стула и подхожу к решетке. Сластенка, вздрогнув, вскидывает на меня совершенно дикий, будто невменяемый взгляд и, тяжело сглотнув, тут же отводит его, спеша к трибуне.

Пока судья устанавливает ее личность, я лихорадочно осматриваю Настьку с ног до головы, ища признаки побоев и насилия, хоть и понимаю, что даже, если с ней что-то делали, я при всем желании не определю. Одежда вся закрытая, макияж безупречный, движений минимум. Замерев, прямая, как палка от напряжения, она смотрит прямо на судью и, кажется, даже не дышит. А я продолжаю искать, продолжаю жрать ее глазами, сжимая от бессилия решетку и едва не воя от того, что не смог уберечь, защитить и оградить от всего этого дерьма.

Меня просят сесть, но я не слышу, пока не встречаюсь взглядом с Можайским. Этот урод просто наслаждается моей немой паникой. На тонких губешках скользит удовлетворенная улыбка, от которой я просто-напросто зверею, но неимоверным усилием воли беру себя в руки и, пообещав взглядом, что этот черт ответит мне за каждую секунду, что моя девочка здесь, обращаюсь в слух. Судья, как раз, разрешает сторонам задать свидетелю вопросы.

– Спасибо, Ваша честь, – сразу же берет слово прокурор и обращается к Настьке. – Скажите, отношения, какого характера связывают вас с подсудимым.

– Личного, то есть… сексуального, – выдавливает она из себя и тут же поясняет. – Я была его любовницей с октября прошлого года по январь нынешнего.

– И вас не смущало, что подсудимый женат, отец вашей подруги и находиться в довольно напряженных отношениях с вашим отчимом? – тут же сориентировавшись, выпускает клыки мой адвокат, пытаясь с лету дискредитировать Настьку в глазах судьи.

Моя девочка вся скукоживается и виновато опускает голову, словно подсудимый не я, а она.

– Закрой рот и жди своей очереди! – сжав кулаки, шиплю своему защитничку. Прокурор тоже протестует против такого наглого вмешательства, но судья, как и всякая баба, не может упустить возможность отыграться на очередной «разлучнице», поэтому отклоняет протест и требует ответ.

 Настька поднимает взгляд и, нервно сцепив руки в замок, тихо произносит:

– Смущало, но я не сразу узнала, что он женат и приходиться моей подруге отцом. Я не была знакома с ее родителями, так как мы жили в разных городах.

– Что было после того, как вы узнали правду? – задает прокурор наводящий вопрос. Я же понимаю, что этот спектакль отрепетирован от начала и до конца, поэтому уже не сомневаюсь, что мне потребуется перенос заседания.

– Я сразу же разорвала отношения. Но… – Настька запинается, прикусывает дрожащую губу и, втянув с шумом воздух, торопливо продолжает, – он начал угрожать, что меня изнасилуют где-нибудь в лесу или просто убьют, если я продолжу «ломаться» или кому-то что-то расскажу. На протяжении месяца он постоянно преследовал меня…

– Ой, вы посмотрите на нее! Преследовали ее! Сама вешалась на него на дне рождении, никого не стесняясь, как последняя шалава, а теперь корчит тут из себя! – выкрикивает вдруг теща, отчего в зале начинается гул и ругань. Настька бледнеет, как полотно и, пошатнувшись, хватается за трибуну, я машинально подскакиваю, но судья ударом молотка и окриком, призывает нас к порядку.

– Кто-то может подтвердить, что подсудимый преследовал вас? – уточняет прокурор, когда все занимают свои места.

– Да, очень многие, – судорожно вздохнув, кивает Настька.

Она упоминает таксиста, защищавшего ее от меня с пистолетом, преподшу по литературе, заставшую нас в коридоре колледжа за разборками. Рассказывает, как убегала от меня и стала причиной аварии, едва не попав под колеса машины, и что куча человек были свидетелями этого. Дальше следует рассказ про то, как я ее изнасиловал на кухне своего дома. На вопрос прокурора, почему она не подала заявление и не рассказала ничего родителям, со слезами признается, что ей было стыдно и она очень боялась, так как я ни раз поднимал на нее руку, причем на людях. Естественно, мне тут же припомнили случай в обезьяннике, где я при всех за волосы вытащил ее из камеры, а после швырнул на стол.

Чем больше она говорит, тем больше я охрениваю, насколько все складно и ладно выходит. Все ахают, охают, жалея бедную девочку, а я… я просто пытаюсь понять, зачем вот так вывалить подчистую все, что известно только нам двоим. Одно дело подогнать показания, исказить их, а другое – вывернуть все, абсолютно все, о чем вполне можно умолчать, наизнанку.

Нет, я понимаю, ее запугали, с ней, возможно, что-то делали, но у меня в голове не укладывалось то, что она вываливала все интимные подробности наших отношений. Я смотрел на нее, следил за ее мимикой, за ее движениями, но ни хрена не мог понять. Она стала похожа на говорящую статую: смотрела исключительно перед собой, плакала напоказ и говорила, как по учебнику. Если что и выдавало ее напряжение – так это побелевшие пальцы, которыми она цеплялась за свидетельскую трибуну, как за спасательный круг.

Тем временем она подводит свой рассказ к причине, по которой ее назначили свидетелем, а именно, к нашей поездке в Москву. Точнее, ее поездке к бабушке на каникулы, которая закончилась, так и не начавшись, поскольку я в очередной раз принудил ее к сожительству, угрожая расправой над отцом.

Ей богу, я едва держал себя в руках, чтобы не начать нервно ржать!

– В одну из ночей я случайно услышала, как он по телефону обсуждал, что моего отчима нужно убирать, – наконец, дает она первое здравое показание, относящееся к делу.

Теперь все становится на свои места. Но я все еще не понимал, в чем смысл. Где они возьмут доказательства? Однако, словно в ответ на мои мысли, Настька едва слышно признается:

– У меня был телефон, поэтому я успела немного записать на диктофон, что он говорил.

Повисает короткая пауза, в которой подобно выстрелу раздается красноречивый Зойкин смешок. Машинально поворачиваюсь и встречаюсь с ее «я же тебе говорила» взглядом, от которого внутри начинает все сворачиваться в тяжелый, ноющий жгут. Снова смотрю на Настьку, мысленно прося ее повернуться. Мне нужно взглянуть ей в лицо, чтобы все понять и развеять вспыхнувшие вдруг подозрения и сомнения в духе «А был ли мальчик?». Но она лишь ведет плечами, словно пытается скинуть с них мой взгляд и продолжает смотреть прямо перед собой.

– Ваша честь, я хотел бы обратить ваше внимание, что к делу приобщена запись телефонного разговора подсудимого с пока неустановленным лицом, – берет слово прокурор. – Запись эта сделана Вознесенской Анастасией Андреевной пятого ноября тысяча девятьсот девяносто девятого года в три часа двадцать семь минут утра по Московскому времени. И есть у нас заключение фоноскопической экспертизы о том, что данный голос принадлежит именно подсудимому, и что это не монтаж. Я просил бы сейчас, не прерывая допрос, прослушать данную запись.

– Протестую! Нам об этой записи ничего не известно. – возражает мой адвокат, но судья отклоняет протест и уже через пару минут мы слушаем склейку из моего разговора с Зойкой.