Мистер Кэвендиш, я полагаю (ЛП) - Куин Джулия - Страница 4

Все в нем было значительнее и превосходнее в той или иной степени, чем у других мужчин. Он был богат! У него имелся титул! От его имени молоденькие девчонки падали в глупые обмороки!

И от его крепкого сложения, ну, в общем, они также падали в обморок.

Амелия была совершенно уверена, что Томас Кэвендиш стал бы самой выгодной партией десятилетия, даже если бы он родился с сутулой спиной и двумя носами. Не состоящие в браке герцоги редко встречаются на земле, к тому же хорошо известно, что Уиндхемам принадлежит достаточно земли и денег, чтобы соперничать с большинством европейских княжеств.

Однако спина его милости не была сгорблена, а его нос (к счастью, единственный), был прямым и аристократичным, вернее впечатляющим в соотношении с остальной частью лица. Его волосы были темными и густыми, глаза приковывали своей синевой, и если он и скрывал что–то от посторонних глаз, то зубы у него имелись в полном комплекте. Честно говоря, при подробном описании его внешности нельзя было подобрать другого слова кроме слова «красивый».

Но хотя Амелия и была слегка затронута его очарованием, ослеплена им она не была. И, несмотря на их помолвку, Амелия считала себя самым объективным его судьей. А все потому, что была в состоянии ясно сформулировать его недостатки, и при случае развлекала себя, кратко их записывая и перерабатывая, будьте уверены, каждые несколько месяцев.

Это казалось только справедливым. И, несмотря на неприятности, которые бы она имела, если бы кто–нибудь наткнулся на ее записи, это стоило того, чтобы быть au courant (осведомлённым — фр.) настолько, насколько возможно.

Амелия во всем ценила точность. Она считала, что это ее печально недооцененное достоинство.

Но проблема с ее fiancé (в данном случае — жених — фр.), и, как она предполагала, большинства человечества заключалась в том, что его было очень трудно квалифицировать. Как, например, объяснить, что вокруг него витала неподдающаяся анализу аура, словно в нем было что–то … большее, чем в остальной части общества. Совершенно не предполагалось, что герцоги должны так хорошо выглядеть. Им предназначено быть худыми и жилистыми, или, в противном случае, толстыми, их голоса должны быть неприятными, а интеллект низким и, вот… как то раз она заметила руки Уиндхема. Обычно, когда они встречались, он носил перчатки, но однажды, она не могла вспомнить почему, он их снял, и его руки просто загипнотизировали ее.

Его руки, ради всего святого!

Это было ненормально, и это было нереально, но в то время, пока она стояла перед ним молча и, вероятно, разинув рот, она не могла не думать, чем занимались эти руки. Чинили забор. Работали лопатой.

Если бы он родился пятью столетиями ранее, то он, конечно, был бы свирепым рыцарем, размахивающим мечом на поле битвы (во время, свободное от нежных объятий на закате своей благородной леди).

И конечно она знала, что, возможно, провела чуть больше времени, обдумывая лучшие стороны характера своего жениха, чем он ее.

Но и в этом случае, когда было сказано и сделано все возможное, она знала о нем не так уж много. Титулованный, богатый, красивый — не сказать, что исчерпывающие знания. Поэтому она не думала, что желание узнать о нем что–то еще было для нее чем–то неблагоразумным. А вот то, что она действительно хотела, хотя и не могла точно объяснить почему, это чтобы он что–нибудь узнал о ней.

Точнее захотел узнать о ней хоть что–нибудь.

Стал наводить справки.

Задавать вопросы.

И слушать ответы, вместо того, чтобы молча кивать, наблюдая за кем–то другим в глубине зала.

С тех пор, как Амелия начала отслеживать такие вещи, ее жених задал ей ровно восемь вопросов. Семь по поводу развлечений вечера. А оставшийся — насчет погоды.

Она не ждала от него любви — не так уж она была наивна. Но она думала, что мужчина, по меньшей мере средних умственных способностей, захочет хоть что–то узнать о женщине, на которой планировал жениться.

Но нет, Томас Адолфус Гораций Кэвендиш, глубокоуважаемый герцог Уиндхем, граф Кестевен, Стоу и Стамфорд, барон Гренвилл де Стэйн, не говоря уже об обладании другими титулами, которые, к счастью, ей не нужно было запоминать, казалось, не интересовался тем, что его будущая жена любила землянику, но терпеть не могла горох. Он не знал, что она никогда не пела на публике, также как не был осведомлен, что когда ей того хотелось, она писала превосходные акварели.

Он не знал, что она всю жизнь мечтала посетить Амстердам.

Он не знал, что она ненавидит, когда ее мать восхваляет ее образование и эрудицию.

Он не знал, что она будет отчаянно скучать по сестре, когда Элизабет выйдет замуж за графа Ротси, который жил на другом конце страны в четырех днях езды.

И он не знал, что если однажды он просто спросит о ней, самый простой вопрос, ничего сложного, и задумается над ее мнением по поводу чего–то, отличного от температуры воздуха, ее мнение о нем повысится безмерно.

Но все выглядело так, что его совсем не волновало ее мнение о нем, которого он, в этом она была совершенно уверена, не знал. Фактически, отсутствие его заинтересованности в ее хорошем мнении о нем было единственной стороной его личности, о которой она действительно знала.

Кроме…

В настоящее время она стояла позади красного бархатного занавеса, выступающего в роли ее щита, и всматривалась в зал, совершенно уверенная в том, что он знает о ее присутствии.

Она наблюдала за его лицом.

Она видела взгляд, которым он смотрел на Грейс.

Вот он улыбнулся Грейс.

Боже мой, почему он смеется? Она никогда не слышала, как он смеется, даже не видела этого издалека.

Ее губы приоткрылись от легкого шока и, может быть даже от испуга. Кажется, она узнала о своем fiancé кое–что существенное.

Он любит Грейс Эверсли.

О, замечательно.

Это был не бал при Линкольнширском Собрании — это был хорошо продуманный «причал» для матрон, которые организовывали ежеквартальный сбор. Томас считал, что это печально. В результате у него отсутствовал интерес к обольстительной природе танца — у него не было возможности вальсировать с кем–то, кого ему хотелось бы обольстить. Но вальс предоставлял партнерам возможность вести беседу, которая протекала бы гораздо проще, чем слово тут, фраза там, когда они с Грейс продирались сквозь замысловатые па контрданса.

— Вы пытаетесь заставить ее ревновать? — спросила Грейс, улыбаясь так, что он, возможно, посчитал бы это кокетством, если бы не знал ее настолько хорошо.

— Это нелепо.

Так как в это время она проходила под рукой местного сквайра, Томас воздержался от ворчания и дождался, пока она не вернулась к нему.

— Это нелепо, — повторил он вновь.

Грейс подняла к нему голову.

— Прежде вы никогда со мной не танцевали.

На сей раз перед ответом он выдержал паузу.

— Разве у меня была возможность танцевать с вами?

Грейс отстранилась и качнулась, как требовалось танцем, но он видел подтверждающий наклон ее головы. Он редко посещал местное собрание, и хотя Грейс сопровождала его бабушку, когда та ездила в Лондон, они редко встречались на вечерних приемах. К тому же тогда она сидела в стороне с компаньонками и компаньонами.

Они двигались во главе танцующих, он взял ее руку для их olevette, и они пошли в центре прохода, джентльмены с правой стороны, леди с левой.

— Вы сердитесь, — сказала Грейс.

— Нисколько.

— Уязвленная гордость.

— Лишь на мгновение, — согласился он.

— А теперь?

Он не ответил. И не собирался. Они достигли конца цепочки танцующих и должны были разойтись в противоположные стороны. Но когда они встретились для краткого хлопка, Грейс напомнила:

— Вы не ответили на мой вопрос.

Они шагнули назад, затем — вперед, и он, наклонившись, прошептал:

— Я люблю наблюдать.

Она посмотрела на него, словно хотела посмеяться над этим.

Он ей лениво усмехнулся, и когда у него снова появилась возможность заговорить, спросил: