Когда король губит Францию - Дрюон Морис - Страница 15

• Предыдущая
• 15/67
• Следующая

В простоте душевной они надеялись смешаться с толпой жителей противоположного берега Вьенны, где наемники принца Уэльского и впрямь все разграбили, уничтожили, спалили, как мы сами видели нынче утром в Шираке или в Сен-Морис-де-Лионе. И особенно в аббатстве Лестерп, где монахи оказались доблестными воинами. «Наше аббатство хорошо укреплено, вот мы и будем его защищать». И они завязали битву, эти монахи, показав себя настоящими отважными людьми, тем паче что их никто в бой не посылал. Много их полегло на поле брани, вели они себя куда более благородно, чем немалое число рыцарей, коих я знавал лично.

Если бы все французы были столь же безудержно смелыми... И в своем сожженном чуть ли не дотла аббатстве эти славные люди нашли еще возможность накормить нас вволю, да так вкусно все приготовили, что меня сон сморил. А вы заметили, каким святым весельем сияли их лица?.. «Наши братья полегли в бою! Мир праху их; Господь Бог по великой милости своей упокоил их души... А нас Он оставил на сей земле. Чтобы мы могли творить добрые дела... Наш монастырь наполовину разрушен? Вот и представился нам случай сделать его еще прекраснее!..»

Знайте же, племянник, хороший монах всегда весел. Я не слишком-то доверяю чересчур суровым постникам с вытянутой физиономией, с горящими близкопосаженными глазками: так и кажется, будто они все время косятся в сторону ада. А те, кому Бог оказал наивысшую честь, призвав их Себе на служение, просто обязаны быть на людях жизнерадостными; их долг – быть всем другим смертным примером, и таков же их долг вежливости.

Равно как и владыки земные, коли Всевышний вознес их над всеми людьми, обязаны всегда и во всем уметь властвовать над собой. Мессир Филипп Красивый был образцом подлинного величия, и величие это предписывало ему, чтобы никто и никогда не видел его во гневе и в печали он не лил слез.

После убийства Карла Испанского, о чем я вам вчера рассказывал, король Иоанн доказал, и притом самым жалким манером, что он не способен обуздывать свои страсти. Жалость не то чувство, какое должен внушать окружающим король; пусть лучше считается, что сердце его наглухо закрыто для печали. А наш король целых четыре дня не мог без запинки выговорить слово, не мог даже сказать, что, мол, хочет есть или пить. Он бродил по своим покоям с заплаканными, красными глазами, никого не узнавал, потом вдруг прекращал свое хождение, чтобы вволю нарыдаться. Бесполезно было обращаться к нему с каким-нибудь делом. Если бы неприятель вздумал ворваться во дворец, короля можно было бы взять голыми руками. Когда скончалась его супруга, мать его детей Бонна Люксембургская, он и вполовину так не убивался, что дофин Карл не преминул ему заметить. Вот тут-то впервые увидели при дворе, как сын презирает отца, раз он позволил себе сказать ему, что просто непристойно так распускаться. Но король и ухом не повел.

А когда он выходил из оцепенения, он начинал вопить. Вопил, чтобы ему немедленно подали боевого коня; вопил, что немедленно созовет войско; вопил, что помчится в Эвре и устроит там судилище и все тогда содрогнутся... Приближенные короля с превеликим трудом образумили его и доказали, что для того, чтобы собрать под свои знамена войско, даже без дворянства, требуется никак не меньше месяца; что ежели он пожелает идти на Эвре, то в Нормандии начнется междоусобица; что, с другой стороны, срок перемирия с королем Англии истекает и, ежели последний пожелает воспользоваться всеобщей сумятицей, королевство, того гляди, окажется в большой опасности.

Ему внушали также, что, соблюдай он брачный контракт своей дочери и отдай Ангулем Карлу Наваррскому, вместо того чтобы дарить его своему обожаемому коннетаблю...

Тут Иоанн II воздел к небесам руки и возопил: «Тогда кто же я такой, если я ничего не могу? Я отлично вижу, что никто из вас меня не любит, и я лишился единственной своей опоры!» Но в конце концов он остался во дворце, поклявшись перед Господом, что, пока не свершится отмщение, не знать ему радости.

Тем временем Карл Наваррский не сидел сложа руки. Он писал Папе, писал императору, писал всем христианским государям: он объяснял им, что отнюдь не желал смерти Карла Испанского, а только намеревался проучить его за весь тот вред и оскорбления, причиненные ему покойным; что люди его переусердствовали, но он тем не менее все берет на себя и готов защищать своих родичей, друзей и слуг, которые во время этой лэгльской суматохи проявили излишний пыл лишь ради его, Карла, блага.

Словом, действуя как разбойник с большой дороги, заманивший свою жертву в ловушку, он пожелал сделать вид, будто действовал как рыцарь.

И сверх того, он написал герцогу Ланкастеру, находившемуся в Малине, и даже самому королю английскому. Когда началась заваруха, нам удалось ознакомиться с содержанием этих писем. Карл Злой шел прямо напролом: «Ежели соизволите вы приказать бретонским вашим военачальникам в полной боевой готовности быть, как только я обращусь к ним, дабы они в Нормандию вошли, и встречу я их там со всем радушием, и порука моя в том, что обойдется все мирно. Да будет вам ведомо, что вся нормандская знать предана мне не на живот, а на смерть». Убив Карла Испанского, Карл стал мятежником, а теперь пошел еще дальше – стал изменником. И в то же время он напустил на короля Иоанна своих меленских дам.

Как, вы не знаете, кого величают меленскими дамами? Смотрите-ка, пошел дождь! Впрочем, этого и следовало ожидать: с самого утра небо угрожающе хмурилось. Вот теперь вы, Аршамбо, надеюсь, благословляете мои носилки: лучше сидеть под навесом, чем мокнуть под дождем, чтобы по спине у вас стекали струйки воды и чтобы насквозь пробило ваш плащ несколько, я бы сказал, нескромного покроя и забрызгало вас грязью до пояса.

Кто такие меленские дамы? Две вдовствующие королевы и Жанна Валуа, малолетняя супруга Карла Наваррского, которую держат там, пока она не достигнет брачного возраста. Все три живут в Мелене, в замке, который прозвали замком Трех Королев, или Вдовий Двор.

Начнем с Жанны д’Эвре, вдовы короля Карла IV и тетки Карла Злого. Да-да, она до сих пор еще жива и вовсе не такая уж дряхлая старуха, как почему-то считается. Ей, очевидно, всего пятьдесят... на четыре-пять лет моложе меня. Вдовеет она вот уже двадцать восемь лет и двадцать восемь лет не снимает белого одеяния. Французский престол она делила с покойным супругом всего три года. Но до сих пор сохранила влияние при дворе. Дело в том, что она старшая в роду, последняя королева из ветви Капетингов. Рожала она трижды... родила трех дочек, из них выжила лишь только последняя, родившаяся уже после смерти отца... Роди она сына, была бы она сейчас королева-мать и регентша. Династия Капетингов угасла в ее лоне. Когда она говорит: «Мой батюшка, его светлость д’Эвре... мой дядя Филипп Красивый... мой деверь Филипп Длинный...» – все замолкают. Она уцелевший обломок монархии, права коей на французский престол никто никогда и не подумал бы оспаривать, и свидетельница той годины, когда Франция была куда могущественнее и славнее, чем ныне. Она как бы порука тому для нового поколения. Поэтому-то многое из того, что могло бы быть сделано, не делается, ибо мадам д’Эвре этого не одобряет.

И кроме того, кругом все твердят: «Она святая, святая!» Но, честно говоря, так ли уж трудно прослыть святой, когда ты королева и живешь в окружении своего маленького двора, которому нет иного занятия, как слагать тебе хвалу. Мадам Жанна д’Эвре подымается на рассвете, сама зажигает свечу, чтобы не обеспокоить своих служанок. И тут же берется за свой часослов – по словам видевших, самый крохотный на всем свете,– подарок ее покойного супруга, который заказал книгу некоему художнику Жану Пюселю. Молится она долго и много и творит щедрой рукой милостыню. Двадцать восемь лет она изо дня в день твердит, что будущего у нее нет лишь потому, что не смогла она родить сына. У каждой из вдов есть своя навязчивая идея. Будь она столь же умна, сколь и добродетельна, она, конечно, могла бы сыграть куда более значительную роль в делах государственных.

• Предыдущая
• 15/67
• Следующая