Узница Шато-Гайара - Дрюон Морис - Страница 38

• Предыдущая
• 38/52
• Следующая

– Увы, мы не в состоянии даже принять гостя, – печальным голосом произнесла мадам Элиабель.

– Где ваши сыновья, Пьер и Жан?

– Как всегда, на охоте.

– А Мари? – спросил Гуччо.

– Увы! – ответила мадам Элиабель, опуская глаза.

Гуччо показалось, будто холодные когти сжали ему мозг и сердце.

– Сhе suссеssо? Что случилось?

Мадам Элиабель понурила голову, и движение это выразило бесконечное отчаяние.

– Она так слаба, так истощена, что, боюсь, никогда уже не подымется, даже до Пасхи не дотянет.

– Чем же она больна? – крикнул Гуччо, чувствуя, как холодные когти понемногу разжимаются, ибо поначалу он решил, что произошло непоправимое.

– Той же болезнью, от какой страдаем все мы, – болезнью, от которой умирают целые семьи! От голода, сеньор Гуччо. И подумайте сами, если такая толстуха, как я, совсем иссохла, на ногах еле держусь, так что же сделал голод с моей дочкой, ведь она еще девочка, совсем худенькая, еще не перестала расти.

– Но, черт возьми, мадам Элиабель, – воскликнул Гуччо, – а я-то думал, что от голода страдают только бедняки.

– А кто же, по-вашему, мы, если не самые настоящие бедняки? И если мы по рождению рыцарского звания и имеем замок, который вот-вот рухнет нам на голову, вы полагаете, нам легче, чем всем прочим? Все достояние неимущих дворян в наших крепостных и в труде наших крепостных. А как мы можем требовать, чтобы они нас кормили, когда им самим нечего есть и когда они один за другим умирают у наших дверей, моля о куске хлеба. Нам и так пришлось забить весь скот, чтобы поделиться с ними. Добавьте к этому, что здешний прево отбирает у нас последнее, как то делается, впрочем, повсеместно, по приказу из Парижа, чтобы кормить своих приставов, пристава-то у него все как на подбор, по-прежнему жиреют... Когда все наши крестьяне перемрут, что тогда останется нам делать? У нас одна дорога – смерть. Ведь наши угодья ничего не стоят, земля имеет цену, только когда ее обрабатывают, но не трупы же будут ее пахать и засевать. Нет у нас больше ни слуг, ни служанок. Наш бедный хромоножка...

– Тот самый, которого вы величали стольником?

– Да, наш стольник, – подтвердила мадам Элиабель с грустной улыбкой, – так вот, и его мы схоронили на той неделе. Одно к одному.

– А где же она? – спросил Гуччо.

– Кто? Мари? Там наверху, в своей спальне.

– Можно ее видеть?

Вдова медлила с ответом: даже в эту тяжелую годину пеклась владелица замка Крессэ о соблюдении приличий.

– Что ж, можно, – произнесла она наконец, – пойду подготовлю ее к вашему посещению.

С трудом поднялась она на верхний этаж – и уже через минуту кликнула гостя. Гуччо вихрем взлетел по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.

На узкой старомодной кроватке, покрытой простыми, без вышивки, простынями, полулежала, полусидела Мари де Крессэ. Подушки были подсунуты ей под спину.

– Сеньор Гуччо... сеньор Гуччо, – пролепетала Мари.

Глаза ее, окруженные синевой, казались неестественно огромными; длинные густые каштановые волосы с золотым отливом рассыпались по бархатной подушке. Кожа на ввалившихся щеках и на тоненькой шейке казалась совсем прозрачной, ее белизна внушала страх. Раньше при взгляде на Мари чудилось, что она вобрала в себя весь солнечный свет, а теперь ее точно прикрыло собой большое белое облако.

Мадам Элиабель, боясь расплакаться, оставила молодых людей одних, и Гуччо невольно подумалось, не известна ли их тайна владелице замка, не призналась ли матери больная Мари в своем чувстве к юному ломбардцу.

– Маria miа, моя прекрасная Мари, – повторял Гуччо, подходя к постели.

– Наконец-то вы здесь, наконец-то вы вернулись. Я так боялась, так боялась, что умру и не увижу вас.

Больная, не отрываясь, глядела на Гуччо, и в ее глазах застыл молчаливый, но тревожный вопрос.

– Что с вами, Мари? – спросил Гуччо, не найдя других слов.

– Слабость, мой любимый, слабость. И потом, я боялась, что вы меня покинули.

– Мне пришлось отправиться в Италию с королевским поручением, и я уехал так поспешно, что даже не успел вас известить.

– С королевским поручением, – прошептала Мари.

Но по-прежнему в глубине ее глаз стоял немой вопрос. И Гуччо вдруг стало непереносимо стыдно за свое цветущее здоровье, за свой подбитый мехом плащ, за беспечные дни, проведенные в Италии, ему стыдно было даже того, что в Неаполе сверкало солнце, стыдно своего тщеславия, которое еще так недавно переполняло его душу при мысли о близости к великим мира сего.

Мари протянула к нему прекрасную исхудавшую руку, и Гуччо взял эту руку в свою, пальцы их знали друг друга, задали друг другу безмолвный вопрос, переплелись – в этом прикосновении любовь тверже, чем в поцелуях, дает обет верности, ибо две руки соединяются здесь как бы в общей молитве.

Немой вопрос исчез из глаз Мари, и она опустила веки.

С минуту они молчали; девушка чувствовала, как прикосновение пальцев Гуччо словно возвращает ей ушедшие силы.

– Мари, посмотрите, что я вам привез! – вдруг сказал Гуччо.

Он вытащил из кошеля две золотые пряжки тонкой работы с жемчугом и негранеными драгоценными каменьями: такие пряжки только начали входить в моду среди знати, и носили их на воротнике верхней одежды. Мари взяла подарок и прижала его к губам. У Гуччо до боли сжалось сердце, ибо драгоценность, даже вышедшая из рук самого искусного венецианского ювелира, не могла утолить голод. «Горшок меда или варенье были бы сейчас куда дороже всех этих побрякушек», – с горечью подумал он. Ему не терпелось действовать, что-то предпринять.

– Сейчас я раздобуду лекарство, которое вас исцелит, – заявил он.

– Лишь бы вы были здесь, лишь бы вы думали обо мне, больше мне ничего не надо. Неужели вы уже покидаете меня?

– Я вернусь через несколько часов.

И решительным шагом он направился к двери.

– А ваша матушка... знает? – спросил он вполголоса.

Мари опустила ресницы, как бы говоря «нет».

– Я не была достаточно уверена в ваших чувствах и не могла поэтому открыть нашу тайну, – прошептала она. – И не открою, пока вы сами того не пожелаете.

Спустившись в залу, Гуччо застал там, помимо мадам Элиабель, также и двух ее сыновей, только что возвратившихся с охоты. Внешний облик Пьера и Жана де Крессэ – всклокоченные бороды, неестественно блестевшие от усталости глаза, рваная и кое-как зачиненная одежда – достаточно красноречиво свидетельствовал о том, что бедствие наложило и на них свою лапу. Братья встретили Гуччо радостно, как старого друга. Однако они не могли отделаться от чувства зависти и с горечью думали, что юный ломбардец, который к тому же моложе их летами, по-прежнему благоденствует. «Нет, право же, банкирский дом – более надежный оплот, чем благородное происхождение», – решил Жак де Крессэ.

– Матушка вам все рассказала, да и сами вы видели Мари, – начал Пьер. – Ворон да суслик – вот и вся наша добыча. Хорош получится суп из этакой дичи для целой семьи! Но что поделаешь? Все, что можно было переловить, уже переловлено. Грозите сколько угодно крестьянам поркой за са-мочинную охоту, они предпочитают терпеть удары, лишь бы съесть кусок дичины. И это вполне понятно: на их месте и мы поступали бы точно так же.

– А миланские соколы, которых я привез вам прошлой осенью, помогают вам в охоте? – осведомился Гуччо.

Оба Крессэ смущенно потупились. Потом старший брат, обладавший менее сдержанным нравом, решился открыть всю правду:

– Нам пришлось отдать их прево Портфрюи, иначе он забрал бы себе последнюю нашу свинью. Да к тому же мы не могли как следует учить соколов – не было дичи.

Ему было стыдно своего признания, было горько, что пришлось расстаться с подарком Гуччо.

– Вы поступили совершенно правильно, – одобрил Гуччо, – при случае я постараюсь достать вам соколов не хуже.

– Пес этот прево! – яростно воскликнул Пьер де Крессэ. – Клянусь вам, что с тех пор, как вы избавили нас от его когтей, он ничуть не стал покладистее. Да он хуже всякой голодухи, и из-за него нам еще тяжелее переносить невзгоды.

• Предыдущая
• 38/52
• Следующая