Рыбья кость (СИ) - Баюн София - Страница 10

Марш молча дернула рычаг.

Хотела бы и она радоваться такому дерьму, до чего проще была бы ее жизнь.

— Выключи, — скомандовала она Аби.

Динамик продолжал плеваться обрывками скрипичной партии. Проклятый помощник постоянно барахлил, барахлил, сука, не реагировал на подходящие слова.

Было у него любимое слово на которое он всегда реагировал. Такое, что могло завестись только у Аби Марш.

— Погаси, — процедила она.

И музыка оборвалась.

Едва за ней закрылась дверь комнаты, Марш медленно опустилась на пол и несколько минут сидела, глубоко вдыхая знакомую домашнюю темноту. Она закрыла глаза — опустила настоящее веко и невербальным сигналом погасила повязку, позволив второму глазу наполниться обычной вечной темнотой.

Манжету она уже не гладила — судорожно терла, умоляя помочь. И манжета — клювик иглы, быстрый укол и растекающийся по руке жар — помогла ей.

Ей было сложно признаться, но она любила свое неуютное социальное жилье. Все его шесть квадратов, черные стены, застеленную черным покрывалом тахту. Желтые светильники, белый стеллаж с мелочами с барахолки. Марш даже купила контрабандные ароматизаторы из Среднего Эддаберга. Это был единственный глупый, неоправданный риск — на нее могли пожаловаться в любой момент, стоило кому-то сунуть любопытный нос в ее комнату и унюхать незнакомую композицию, но Марш не смогла себе отказать. В комнате пахло горящим деревом и нагретым камнем. Смесь называлась «камин», а Марш знала, что такое камин и зачем он был нужен. И как пахнет горящее дерево тоже знала. Купила бы в легальном магазине, но для жителей Младшего Эддаберга все ароматизаторы производили из дешевого сырья, с навязчивой мыльной нотой.

Она позволила себе прополоскать легкие темнотой комнаты, вымыв из себя все, что вдыхала за день, а потом наконец стянула пальто и начала медленно растирать лицо кончиками пальцев. Иначе она не могла расслабиться. Губы оставались плотно сжатыми, под кожей словно натянули проволоку. Между бровей залегла морщина, а в глазу подрагивал зарождающийся тик. Самое мерзкое что в пустой глазнице под повязкой тик тоже ощущался.

— Я устала, — равнодушно сообщила она темноте.

Раздался сочувственный вздох распылителя. Проволочки медленно таяли под пальцами.

— Они пишут на стенах «теперь у нас есть голос» и ничего не говорят, пока я не скажу, что говорить, — нервно хихикнула она. — Представляешь? А тебе бы не понравилось.

Она встала и постучала пальцем по стене, командуя зажечь свет. Подняла с пола пальто, отодвинула панель у входа и не глядя повесила на крючок.

— Я им сказала написать «слава сенатору Кьеру», — продолжила отчитываться пустой комнате Марш. — А Иви спрашивает «кто это», как тебе? А Даффи как шикнет на нее — «дура, это тот, из порнухи, с двумя херами!»

Несколько секунд она молчала, словно предлагая кому-то вместе с ней посмеяться над Даффи, а потом подошла к стеллажу и уперлась лбом в одну из полок.

В стеллаже стояли несколько книг — старых, с порыжевшими рыхлыми страницами. Марш не знала языка, на которых они были написаны, и никогда не просила Аби переводить. Не хотела узнать, что там написана какая-нибудь чушь. И не хотела, чтобы личный помощник касался дорогих ей вещей. Она просто любила переворачивать страницы. Они почти не шуршали, буквы стирались, и иногда Марш специально размазывала их кончиком пальца. Наверное, это было нехорошо, но ее успокаивало растирание краски по шершавой бумаге. Словно она давила жучка, поселившегося под листом.

Но сейчас касаться книг не хотелось — ей было тоскливо, а от тоски книги никогда не помогали. Наверное, это все из-за Бесси. Марш уже столько раз пожалела, что вообще с ней связалась. План ей нравился, все было хорошо, только вот Бесси ее раздражала. Марш завидовала, мучительно и горько. Эта на башку ущербная дурочка жила в мире с Аби, с окружающим убожеством и наверняка считала всех своих демонов плюшевыми игрушками.

Марш взяла с полки — между книгой в тканой красной обложке и фарфоровым черепашьим панцирем — ветхий черный веер. Села на пол и осторожно расправила тонкие реечки, соединенные полуистлевшей кружевной перепонкой.

Дурацкая штука. Завораживающе дурацкая.

Марш улыбнулась — невидимые проволочки под кожей снова натянулись — и взмахнула веером, позволяя ему поймать воздух в переплетение крошечных черных петель. И воздух вдруг стал осязаемым, тугим. Погладил лицо, смешав запах ароматизатора с едва заметными нотами пыли и старой ткани.

Марш бережно закрыла веер и вернула на полку. Она не знала, кто носил его раньше. Чьи прикосновения впитались в темное дерево, и ускользающий след чьих духов она ощутила в первый раз, когда только раскрыла веер в палатке у соседнего квартала. Помнила, что торговала старуха с темным лицом и старомодными зубными протезами, крупными и белоснежными. Помнила, что рядом с веером лежали какая-то рваная штука с крючками и проволочками, обтянутыми залапанным синтетическим шелком и грязная скатерть, которые ничем не пахли. А веер позвал ее, словно хозяйка дотянулась из прошлого, разлив горькие ноты в холодном воздухе.

На полке ниже стояли белая чашка с единственной, почему-то красной трещиной на боку, крошечная синяя чашечка будто из кукольного набора, заводная медная птичка, которая больше не заводилась.

Настоящие вещи, вещи-с-историей. Раньше у людей было много настоящих вещей, а теперь только пустые клетушки в белых башнях. Всех устраивало — люди все равно большую часть жизни проводили в сети. А Марш почему-то было жаль всего этого барахла.

Леопольд Вассер тоже любил старые вещи. У него в кабинете на полке стояли семь нефритовых слонов — не таких, как на голограмме. Слоны крепко стояли на надежных, как стволы, ногах, и высоко поднимали хоботы.

Она помнила его слонов. И лицо — у него было такое оскорбительно обычное лицо. У великих людей должны быть какие-то запоминающиеся лица, а у Леопольда было совсем обычное. Да еще седая щетина, которая его старила, и волосы он стриг ежиком и не красил. И глаза у него были светлые, вечно растерянные, странно контрастирующие со слишком темными бровями.

Но Марш считала его самым прекрасным человеком на свете и, конечно, до сих пор ясно помнила его черты.

И помнила еще, что он всегда работал в белой рубашке. Говорил, раньше врачи носили белые халаты, а сейчас это было названо «раздражающим, тревожащим атавизмом». Марш могла бы много рассказать о раздражающих и тревожных атавизмах.

Пять лет назад она попала в «Сад-за-оградой» и провела там почти два года — по настоянию Леопольда. Она так и не вспомнила, почему ее туда привезли, а он так ей и не рассказал. Зато помнила приступы — ледяное беспамятство и ненависть, вросшую внутрь, вросшую намертво. Ненависть была физически ощутима, черный паук с лапами-шипами, ползающий вдоль позвоночника и вгрызающийся в переносицу.

Марш понятия не имела, что делала во время приступов. Иногда слышала, как что-то трещит, словно пластик ломается, иногда приходила в себя с расцарапанным лицом. Наверное, пыталась достать паука.

Хорошо что Аби всегда успевал вызвать Леопольда. Это было единственное, за что Марш была благодарна Аби, и эта благодарность помогала хоть как-то мириться с его существованием.

У Леопольда были таблетки, уколы и правильные слова. Он учил ее, как дышать, когда чувствует приближение приступа, складывать числа или читать стихи, чтобы сосредоточиться на монотонной задаче. Марш не понимала, зачем запоминать стихи, если Аби все равно всегда с ней и у него есть любой текст, но у Леопольда как-то удивительно ловко получалось запутать безумие в ритмичных строчках или бесконечном счете.

«Ты улыбаешься собственной пустоте,

Серые мысли — зачем это все тебе…» — и иногда серые мысли куда-то отступали.

Но главным, конечно, была манжета. Леопольд собрал для нее обычный автоматический браслет с резервуаром для лекарства и шприцом. Кажется, пересобрал из списанного браслета из-под Аби. Браслет был стальной, в кружеве проводов и без навязчивых светодиодов. Леопольд мог просто отдать его, но он решил заправить его в черный бархат с едва заметным серебряным шитьем. Сказал, что это обрезок перчатки его матери.