Хамелеонша (СИ) - Савченкова Алена - Страница 4

— Ну, чего трясешься? Ты же их видела: чисто мухи в патоке. А я каждый день тренируюсь.

— Не безоружным против меча, — возразила я, приподнимаясь, чтобы взглянуть на него. — С ним ты давно не упражнялся.

Но брат уже не слушал, отрешенно рассматривая свою руку.

— Знаешь, когда я его держал… — пальцы сомкнулись вокруг невидимой рукояти, заново переживая те мгновения, и его лицо просветлело.

— Знаю, Людо, — тихо ответила я, и он, придя в себя, сердито опустил кулак. Тогда огрызнулась уже обычным тоном, укладываясь обратно. — И я не трясусь. Никогда. И не собираюсь начинать сейчас.

— Я что ль собираюсь помереть в шаге от цели?

Цель… одно это слово пустило по хребту липкий трепет. Но то был страх уже не за него и даже не за себя, а совсем иного рода — страх подвести, не справиться, не оправдать. И он выворачивал нутро, как не способен ни один голод. Людо, как всегда, прочел мысли.

— Все получится, — уверенно произнес он, продолжив перебирать мои пряди. — Ещё вчера мы ночевали на вонючей подстилке, а через неделю будем в королевском замке. Просто помни, кто ты такая, Лора.

— Кто мытакие, — поправила я.

— Мы, — согласился он, не замечая, что рука уже не гладит, а болезненно дергает. В глазах нарастал знакомый горячечный блеск. — Когда силы закончились, ищи их в ненависти и никогда ни на единый миг не забывай, что они сотворили.

Я помню. Вот уже семь долгих лет я не ощущаю ничего, кроме ненависти. Я просыпаюсь с её горьким привкусом на губах и с ней же засыпаю. Она проросла в душу, пустив ядовитые побеги и изгнав все прочие чувства, как плющ-душитель оплетает ствол дерева, пока не доберется до вершины, оставив по себе лишь гниющую сердцевину. Порой кажется, что и волосы у меня так черны от тлеющей внутри злобы, и росту не прибавляется, потому что чувство это пьет все соки.

Вместо ответа я вытянула руки, изучая обкусанные, с темной каймой, ногти и воспаленные заусенцы.

— У леди Йосы такая гладкая белая кожа… — Я невольно погладила кисть, вспомнив, каково это, ощущать на себе её бархатистую нежность.

— Не сравнивай себя с ней, — вскинулся Людо. — Я еле сдерживался, когда эта потаскуха смотрела на тебя так, свысока!

— Не хочу её кожу, — заявила я, помолчав. — Ей, небось, больно дотрагиваться такими мягонькими ручками до вещей.

Людо хохотнул, а потом мы опустились на колени возле кровати и прочли ежевечернюю молитву, которую сочинили много лет назад, когда всё случилось:

«Да будут дни их кратки, а достоинство поругано. Да будут дети их сиротами, мужья и жены вдовыми, а дома разоренными до основания. Да угаснет их род, и да проникнет в них проклятие до самых костей».

Перечислив имена, улеглись обратно, лицом к лицу. Волосы наши смешались — черное к черному.

— Людо…

— Да?

— Я хочу повидаться с Артуром.

Он вмиг подобрался и отодвинулся.

— Нет.

— Пожалуйста. Мы не виделись с прошлой луны. Просто чтобы знать, что с ним все в порядке.

— Со слизняком все в порядке.

— Но…

— «Нет» я сказал! И не смей больше об этом просить!

Я вздохнула: знала, что так будет, однако попытаться стоило. Людо собрался отвернуться, но я положила руку ему на плечо, и он, поколебавшись, не стал этого делать. В комнате ещё сильней похолодало. Прижавшись к брату и дождавшись, пока обнимет, я закрыла глаза и мысленно попросила Гостя не приходить сегодня в мой сон. Но он, конечно, не послушался. Наверное, за семь долгих лет он не пропустил ещё ни одной ночи.

И если в отведенной мне комнатушке тело ломило от холода, то теперь рядом пылал огромный жарко натопленный камин. В руках у меня двузубая вилка, на другом конце которой подрумянивается гренка. Языки пламени с треском облизывают вишневые поленья и тоже напрашиваются на угощение.

Я оборачиваюсь на скрип двери и вскакиваю. Дыхание сбивается, а сердце колотится от радости при виде вошедшего. Кажется, ещё никогда я не встречала человека красивее и уж точно не видела рыжие волосы. Они у него с каким-то чудным медовым отливом и вьются почти до плеч. Глаза серые… нет — стальные, цвета папиного меча. На плечах — подбитый мехом плащ, а в руках черная шкатулка с серебряным псом на крышке. Подошвы дорогих кожаных сапог ступают мягко. Я готова визжать от восторга! Подбегаю, протягивая руки:

— Это они? Вы все-таки принесли?

Приходится задирать голову: я до обидного мелкая, даже для своих девяти лет.

— Да, — смеется он, откидывая крышку, — обещал ведь угостить.

— Долго же вы их несли! — ворчу я, жадно разглядывая семь ровных шариков размером с грецкий орех. Марципановые конфеты… Аромат незнакомый, дурманящий. Мне не терпится их попробовать, но внезапно сковывает робость.

— Можно?

— Конечно. — Он достает длинными красивыми пальцами конфету и подносит к моим губам. — Открой рот.

Я послушно открываю, неприлично широко для леди, и уже через мгновение сосредоточенно жую угощение.

— Ну ты и жадина, — снова смеется он.

Но я не слушаю: чем дальше, тем большее разочарование меня охватывает.

— Они похожи на… каштаны.

— Естественно. — Мужчина усаживается возле очага, вытягивает ноги и ставит рядом шкатулку. — Ты же никогда не пробовала марципан, вот и представляешь на его месте что-то знакомое. Попробуй следующую, она будет любой, какой пожелаешь.

Я чувствую себя глубоко обманутой и колеблюсь: может, стоит обидеться и уйти? Но уходить от него не хочется. Поэтому тоже присаживаюсь на шкуру и, уже не стесняясь, хватаю вторую конфету. Загадываю вкус засахаренных апельсинов с корицей и имбирем, которые у нас дома подают по воскресеньям, и получаю его. Особую прелесть лакомству придает то, что сегодня точно не воскресенье.

— Вы тоже угощайтесь, — великодушно предлагаю я, но Гость уже не слушает. Поднялся на ноги и внимательно изучает наш камин. Ощупывает барельеф, скользит взглядом по каменному колпаку, сужающемуся к потолку — наверное, интересуется росписью со сценами из героических сказаний. Я-то уже давно изучила её вдоль и поперек. Он даже пытается заглянуть внутрь, закрываясь ладонью от искр.

Мне скучно, и хочется, чтобы он уже поскорее забыл про камин и обратил внимание на меня, поэтому спрашиваю:

— А у меня могут быть такого же цвета?

Гость удивленно оборачивается, и я тычу в его шевелюру. Золотые пряди шевелятся от сухого жара, как языки пламени позади.

— Если будешь долго лежать на солнышке, — усмехается он, но глаза остаются холодными.

Наконец, садится обратно. Шкатулка уже пуста, поэтому я придвигаюсь ближе и прижимаюсь щекой к его плечу, вдыхая острый запах восковницы и дыма.

— Можете посидеть со мной до утра?

Гость опускает глаза. Теперь они странно светлые, почти лишенные радужки и зрачков.

— Спи, маленькая Хамелеонша. Я никуда не уйду.

Накатывает вяжущая дрема. Я смеживаю веки, чтобы в следующий миг проснуться в своей стылой комнатушке. Людо уже ушел, тело затекло от неудобной позы, а за окном занимается промозглый рассвет.

К приходу вчерашней служанки я была полностью одета и причесана, за что получила ещё один презрительный взгляд, в ответ на который протянула испачканный таз.

Сообщив, что скоро придет мастерица, а мне велено не покидать комнату, девица оставила завтрак и удалилась. Наученная вчерашним, я сдерживалась, откусывая кровяную колбасу небольшими кусочками и тщательно прожевывая. Несколько гренок, которые не смогла доесть, спрятала про запас. Вряд ли нам с Людо придется голодать в ближайшие дни, но всегда лучше иметь что-то под рукой.

Служанка вернулась, ведя за собой высокую дородную женщину с пестрым ворохом тряпья в одной руке и корзинкой для рукоделия в другой. Незнакомка оказалась портнихой, а одежда — старыми нарядами леди Йосы, которые предстояло перешить под меня.