Пораженец (СИ) - "Д. Н. Замполит" - Страница 18

По дороге на пристань, куда ежедневно ходил пароходик из Неаполя, я еще раз напомнил, что необходимо переносить всю деятельность в Швецию.

Ильич тяжело вздохнул.

— У меня со Швецией связаны неприятные воспоминания. В сентябре был я в Стокгольме, мама приехала повидаться, и с ней Маняша, сестра. А я как раз выступал перед товарищами и мама захотела на меня на публике посмотреть, никогда раньше не видела, — он вздохнул, сжал руку в кулак, помолчал и все-таки продолжил. — Выступил я хорошо, только смотрю, мама сильно побледнела и в лице изменилась, а Маняша мне потом ее слова передала. Саша, говорит, вылитый Саша, как живой. И что интонации мои и жесты точь-в-точь как у Саши на суде, в последнем слове…

— Сколько вашей маме лет?

— Семьдесят пять.

— Почтенный возраст. Не бойтесь, Старик, мы ее волновать не будем, мы просто сделаем революцию и все. А центр все-таки нужно перевести в Швецию.

Помахали платочками, а я, глядя вдаль на волны Неаполитанского залива, решил устроить себе небольшие каникулы, всего неделю, хоть и угрызался совестью — мои-то в холодной Москве сидят, а я на теплом Капри. Надо будет летом их в Крым отправить, что ли… Девочкам будет полезно на солнце.

И вообще, может, ну ее нафиг, эту Швецию? Делать революцию тут, на Капри, перенести сюда эмиграцию, красота же — море, солнце, веселое итальянское разгильдяйство, а? Бешеные наши явно поспокойнее станут. Эх, мечты. мечты…

На следующий день на “освободившееся” место приехал Воробей, Александр Богданов, интереснейшая личность. И сразу же начал втирать Горькому, что нужно бросить всю легальную работу и заниматься только подпольем. Тоже следствие “проигранной революции” — заносит то в богостроительство, то вот в требования уйти из Думы, отозвать всех эсдеков из легальных предприятий движения…

Подполье оно, конечно, хорошо, да только ребята Савинкова чуть ли не каждую неделю там по нескольку полицейских агентов вычисляют. Польза от этого тоже есть, кого разоблачают, кого перевербовывают, кого дезой кормят. Но сказать это Богданову мне никак невозможно, я для него просто известный инженер в гостях у Горького, в лучшем случае — деятель кооперативного движения.

Опять приходится все время контролировать себя, Воробью, как и прочим “литераторам”, лишнего лучше не знать, целее будут и сами, и дела наши скорбные. Так что мы все больше беседовали о необходимости идейных споров, да о пролетарской культуре, которую Богданов полагал отдельной от буржуазной.

— Ну вот, Александр Александрович, та самая вилла Тиберия, — махнул я рукой, стоя на площадке церкви Марии Соккорсо. — Культура даже не буржуазная, а рабовладельческая. И что, скажете пролетариату Витрувий и его творения не нужны?

— Нужен, нужен, только критически переосмысленный.

— Вот убейте меня, я не понимаю, как можно критически переосмыслить каноны архитектуры или законы Ньютона, которые, кстати, тоже часть культуры. Все, все выработанное человечеством — фундамент для будущих поколений.

Но спорить инженеру с философом — пустое занятие, философ затянет на свой уровень и там задавит опытом, так что мы перешли к шахматам и опять я оказался бит.

Но на Богданове мои каприйские знакомства не закончились.

Провожать его мы пошли все вместе — Горький, Андреева и я с ними. Пароход из Неаполя привозил новых туристов, почту, быстро разгружал воду и другие товары и уже через час уходил обратно. Мы появились к прибытию, чтобы посмотреть на веселую суету маленького порта.

При виде нас с борта начал махать шляпой итальянец лет тридцати с квадратным лицом и высокими залысинами, и уже на сходнях он весело прокричал:

— Buongiorno, signore Massimo! Buongiorno, signora Maria! Buongiorno a tutti!

— Buona sera! — несколько невпопад ответил Горький.

Андреева закатила глаза и тихонько объяснила мне, что у Алексея Максимовича совершенно нет таланта к языкам, что те несколько итальянских слов, которые он знает, он путает и применяет, как бог на душу положит.

Тем временем пассажир добрался до нас и принялся трясти руки.

— Познакомьтесь, это наш итальянский друг, член Социалистической партии и редактор “Классовой борьбы” Бенито Муссолини.

Да что ж это такое, все “сбывается по слову моему”? Года не прошло, как прикидывал, сможет мне эту встречу судьба подкинуть или нет.

Так что шепнул я Богданову на прощание “А легальная работа все равно необходима”, и пошел общаться с дуче. Или не с дуче, мы еще поглядим, как тут карта ляжет. Личность яркая, попробуем в социалистах удержать, левая Италия нам ох как полезна будет…

В шахматы он, правда, не играл, но журналистом оказался необычайно плодовитым — строчил в день по две-три статьи! И это не считая разговоров, обедов, прогулок, крайне энергичный человек. Беседовали мы на французском, который он знал отлично.

— Понятие свободы не является абсолютным, — жестикулировал он даже больше, чем средний итальянец, — потому что ничто в жизни не является абсолютным.

— Свобода, как мне кажется, не идеал, а всего лишь мера человеческой солидарности.

И что-то его в этой формуле зацепило, он продолжал говорить про разную свободу в мирное и военное время, но глаза его смотрели вдаль. А меня зацепило упоминание войны и я тут же сел ему на ухо со своими прогнозами, тем более, что первой в них вляпается Италия — драка с Турцией буквально на носу.

Лето 1911

Внизу, в гостиной вот уже полчаса бубнили голоса и я решил отставить чертежи и посмотреть, наконец, кто же не поленился добраться до Сокольников сегодня.

С галереи второго этажа я начал различать слова.

— … для нас тогда полной неожиданностью стала вспышка гангрены, с очень высокой смертностью, — говорил странный голос, не поймешь, то ли мужской тонкий, то ли женский грубый…

— Насколько высокой? — ага, это Наташа, разговор коллег-медиков.

— В разных партиях раненых от двадцати до восьмидесяти процентов.

— И никаких внешний причин для такой вспышки?

— Нет, обычные ранения, пулевые и осколочные. А дальше патогенная анаэробная инфекция, — внизу пискнуло кресло, кто-то подвинулся или поменял позу, — вибрионы выделены Пастером еще пятьдесят лет тому назад, и через тридцать лет американцем Велчем.

— А первичная обработка?

— Не помогает. Большинство раненых доставляли нам с передовой уже с гангреной в ранних стадиях, — чиркнула и зашипела спичка, потянуло табачным дымком.

Наташа не курит, значит, гость. Я потихоньку стал спускаться с лестницы, стараясь не скрипнуть ступенькой

— А если засыпать рану антибактериальным порошком?

— Каким, дорогая моя? Нет таких порошков.

— Не скажите. Помните зеленку?

С лестницы мне стали наполовину видны сидящие в креслах — юбка жены со сложенными на коленях кистями, брюки и рука с папиросой гостя и его же дамские туфли, несуразица какая-то. Впрочем у нас сейчас декаданс в моде, в богеме и не такое встретить можно.

— Ну конечно помню, диссертация, фурор!

— Не о фуроре речь. Бриллиантовый зеленый — анилиновый краситель. Я с той поры внимательно проверяю все химические красители, доктор Пауль Эрлих в Германии на ИГ Фарбен тоже, и знаете что?

— Эрлих? Нобелевский лауреат? Интересно, я вс внимание.

“Весь” или “вся”? Что-то я не расслышал.

— Сульфаниламид. Синтезирован два года назад, процесс не слишком сложен, наши химики сделали мне порошок, я его проверила.

— Наташа, дорогая, не томите! — рука без сигареты взяла Наташу за пальцы.

— Потрясающее действие на стрептококки, на холерные вибрионы, на кишечную палочку! — по интонации я прям увидел, как Наташа светится от торжества. Но позвольте, это что же, моя драгоценная ковыряется с холерными вибрионами?

— Вот, поглядите, это результаты. В ближайшее время будет большая статья.

Предпоследняя ступенька все-таки скрипнула и я сделал шаг вниз, а навстречу мне обернулись два доктора медицины. О, Вера Гедройц, теперь понятно сочетание брюк и туфель!