Новогодняя сказка - Дудинцев Владимир Дмитриевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/8
• Следующая

Вдруг эта женщина спросила:

— Неужели ты не помнишь эту дорожку?

Мне все это надоело, и я не стал скрывать свою досаду.

— Вот и правильно, переходите со мною на ты. Давно бы так. Но я прошу оставить странную игру, вы ведете ее вот уже два месяца, и я ничего не понимаю. Эта игра отнимает у нас время.

— Куда вы так все время спешите?

В этот момент я увидел в тени за фонарем темную фигуру моей совы, ее блестящие, быстро мигающие глаза. Я остановился. Хотел показать своей спутнице эти два глаза и вспомнил: она ведь все равно их не увидит!

— Куда я спешу? — Я решил сказать ей все напрямик. — Вот куда: мне осталось жить меньше года.

Мои слова сильно подействовали на нее. Я словно сказал нечто последнее, чего ей не хватало для взрыва. Она остановила меня, зашла вперед и, сложив руки лодочкой, взяла меня за подбородок. И я увидел близко-близко ее глаза, полные слез.

— Коли ты уверен, что меньше года, тогда зачем же мы обманываем друг друга! — шепнула она.

Я открыл было рот, но она положила пальцы мне на губы.

— Ведь это же ты, ты!

И я догадался.

— Вы думаете, что я — этот… ваш?

— Хватит меня мучить… Вспомни, как ты прятался от меня в первый раз. За что ты меня наказываешь?

— Но ведь я совсем другой! — закричал я. — Смотрите — у меня другие волосы, другое лицо! Я ничего у себя не менял! У меня нет никаких швов. Это все мое!

— У тебя и в первый раз не было швов. А я угадала. Я сразу угадала. Скажи, ты почему, когда я к тебе пришла с твоей запиской и с часами, — ты почему вдруг изменился в лице и спросил: «Была ли любовь?» Тебе очень хотелось это узнать. Я тогда же разгадала эту твою наивную хитрость, — Она засмеялась, — Знаешь, как ты меня обрадовал этими словами!

— Я скоро расстанусь с вами по-настоящему, — сказал я.

— Никогда мы не расстанемся. Я найду тебя, даже если ты опять убежишь от меня, сделаешь себе не только другое лицо, а даже переменишь рост.

— Мне осталось жить меньше года. Это определенно.

— Не верю. Ты уже столько лет это говоришь!

— Но ведь тот говорил, и его убили.

— Не убили! Ты умница, ты все продумал! И велел передать все своему двойнику — тебе же. Ты хитрый! Они тебя никогда не настигнут…

— А, черт! Глупости какие-то…

Должно быть, и тот так обрывал ее — она засмеялась.

— Я не буду об этом говорить. Ты и тогда этого не любил.

— Не буду! Сегодня ты еще лучше, чем тогда был. У тебя мягче стал характер, ты так улыбаешься! Ты так хорошо говоришь о человеке, который придет… Я потеряла столько времени! Зачем я позволяла себе играть тобой, как будто мне семнадцать лет! Хочешь, я крикну тебе то слово, о котором ты так просил? Да! Да! Ты слышишь? Крикни мне, что слышишь!

— Слышу, — шепнул я. Я не мог больше противостоять течению. Щепка понеслась к водопаду. — Какого меня ты больше любишь, — только и успел я спросить, — того, который убит, или того, который здесь, рядом с тобой?

— Который здесь!…

Меня любили. Я видел глаза. Стоило мне слегка повернуть голову вправо, и я встречал две блестящие от слез звезды.

И я занял место ушедшего от нас бандита. Моя юность стала зрелой молодостью.

Доктор правильно все предсказал: пять или шесть месяцев прожил я после встречи с ним, и стало мне плохо. Среди яркого лета я должен был слечь.

Я виновато сказал своей тихой, растерянной, зримой любви:

— Знаешь, дружок, мне трудно ходить. Придется тебе покомандовать одной, а я сегодня останусь в постели. Включи радио.

Она включила — и сразу стал слышен то вызывающий, громкий, то пропадающий в грохоте магнитных бурь голос нашего темного материка. Они там работали, добывали уголь, выращивали под искусственным светом капусту.

— Надо энергичнее действовать. Надо поспешить!

И еще быстрее побежали кипящие струи в стеклянных трубках, и ярче разгорелись огни.

В дождливом сентябре мы закончили работу на одной из установок. Я лежал в постели и был настолько слаб, что не мог поднять головы.

— Открой первый свинцовый колпачок, — сказал я. Она открыла.

— Ошибка, — услышал я ее тихий голос. — Здесь лежит только маленький красноватый уголек.

— Нет, это не ошибка, — ответил я спокойно. — Это только вариант. Все учтено на других установках. А уголек этот уже можно показать… Позови ребят. Позови шефа…

Они вошли, ступая на носках, как входят к больному. Раньше я не пускал их к себе, и теперь, войдя в мою комнату, которая превратилась в лабораторию, они остановились у двери, стали озираться. Они не знали, что подумать обо мне, их удивило все: и стены, исписанные формулами, и исцарапанная гвоздем мебель — я и на ней писал, — и блеск приборов, от которых доходили до них легкие струи тепла.

Потом они увидели меня. Должно быть, мой вид поразил их — они еще больше притихли. Только любитель шалостей, не сводивший глаз с моей подруги, что-то шепнул шефу.

— Доложи им, — сказал я.

И она как настоящий ученый, за десять минут сделала им доклад о нашей работе и показала уголек, который никак не хотел остывать.

Этот уголек удивил всех, особенно шефа. 0н первым торжественно подошел пожать мою руку. И все мои товарищи зашумели и наперебой бросились ко мне, схватили мои ослабевшие руки и стали их трясти, — и я почувствовал, что сердце мое вот-вот сдвинется с места.

— Сегодня же мы включаемся в работу, — сказал шеф. — Всей лабораторией!

С этого дня в моей комнате стали дежурить днем и ночью два наших сотрудника, и, кроме того, каждый день из лаборатории по телефону передавали нам сводки, — дело быстро двинулось вперед.

В холодном декабре в присутствии нашего шефа моя подруга открыла второй свинцовый колпачок.

— Опять ошибка, — тихо сказала она шефу. — Здесь еще хуже — уголек совсем черный.

Но я услышал их.

— И эта ошибка учтена, — Я еле двигал губами. — Продолжайте работу. Быстрее!

У меня был изощренный слух. Я услышал, как шеф, прикрыв рот рукой, шепнул:

— Третья ошибка убьет его… — И добавил громко: — Гм… Я полагаю, лучше будет увезти третью установку к нам в лабораторию. Там мы быстрее и точнее проведем опыт.

— Доверяю, — сказал я.

И вот мы остались одни с моей женой в тихой пустой комнате. Мы вдвоем — и еще сова, которая в один из дней ухитрилась через форточку протиснуться к нам и теперь дремала на подоконнике или бродила под столом, постукивая клювом по полу. Жена — она действительно заслужила это имя — сидела около меня, и мы тихо вспоминали нашу короткую молодость.

На третий или четвертый день я почувствовал себя хуже и попросил:

— Открой окно.

— Милый, на дворе мороз. Нужно ли?

— Открой, открой, — шепнул я. Жена подошла к окну.

— Что это? В декабре — весна! Слышишь? На улице тает, и муха проснулась, бьется в стекло!

— Открой!..

Она открыла сначала форточку, а потом распахнула и все окно — и вместе с весенним теплым ветром в комнату ворвалась необыкновенно приятная далекая музыка. Она струилась над городом, то затихая, то разливаясь мощной волной. Я слушал ее и не знал, что это играют телефонные провода, разнося по всему миру весть о победе человека над холодом и темнотой. Время от времени к этой музыке присоединялся торжественный, уходящий вдаль звон — это самолеты летели над городом с драгоценным грузом, они везли первую весну на темный материк. Но я этого не знал, мне было очень тяжело, я совсем ослабел, прислушивался, не идут ли товарищи с доброй вестью. И еще меня пугала сова: она в странном возбуждении ходила около моей постели, встряхиваясь, резко взмахивая крыльями. Нет ничего тяжелее расставания с жизнью, если ты не довел до конца нужное людям и зависящее от тебя дело!

Потом меня потянуло ко сну. Где-то гудела лестница, хлопали двери, шаркали поспешные шаги. Но я этого не слышал. Я услышал только голос доктора, моего школьного товарища:

— Еще жив!

Он сел у моего изголовья и дрожащими руками стал развинчивать свинцовый патрон.

• Предыдущая
• 7/8
• Следующая