Хозяйка тайги - Духова Оксана - Страница 41
- Предыдущая
- 41/49
- Следующая
В ту ночь впервые Ниночка уснула спокойно и не просыпалась до утра, ни разу не вскрикнула. И Мирон вздохнул счастливо и умиротворенно, назидательно заявив Лобанову, встревоженному самочувствием Ниночки:
– Выкарабкал я голубушку…
Полковник похмыкал, недоверчиво взглянул на Мирона, но с той поры еще больше зауважал великана.
Они все ждали, ждали…
Месяц за месяцем Ниночка надеялась, что понесет ребенка, но ее желание все не исполнялось и не исполнялось.
– Да радуйтесь вы тому, а не огорчайтесь, дитя мое! – воскликнула однажды княгиня Трубецкая.
Салон ее дома выглядел почти так же великолепно, как и в Петербурге, здесь были шелковые портьеры, гобеленовые кресла, кружевные покрывала, персидские ковры с густым ворсом и резные шкафы. На столе стоял медовик, чай разливали в чашки китайского фарфора, а у слуги Гаврилы была золоченая ливрея.
Грубые деревянные стены дома были затянуты материалом – дуновение Петербурга в тайге, эдакий жалкий клочок утраченной отчизны.
Катенька Трубецкая ждала в гости Лобанова. И как ей было не ждать его! Он смотрел на нее так, словно было перед ним солнце, заслоняющее собой весь мир, – смотрел любяще, печально, горько, но и с вострогом и восхищением, и столько любви выражал один только этот взгляд, что княгиня смущалась всякий раз, краска бросалась ей в лицо, и она поскорее отворачивалась. Трубецкая ничем не могла ответить полковнику, она не хотела отвечать на этот зов любви, но в душе ее вспыхивала искра сочувствия, сожаления и горького томления…
Она не могла, нет, нет, не должна была отвечать на его взгляды, она отводила глаза. Она простаивала перед распятием целыми часами и каялась в грехе не совершенном, и умоляла Господа и Пресвятую Матерь Богородицу прийти ей на помощь. Но это плохо помогало. И княгиня вновь звала Лобанова в гости; пусть, мол, составит ей компанию с женщинами. Ибо один его взгляд зажигал в ее груди такой пожар, что не сравнится ему было с той тихой семейной супружеской любовью, что питала Катенька Трубецкая к своему мужу. Ниночка видела все смятение подруги и, не способная помочь той хоть чем-нибудь, спешила к себе домой.
А домик ее тоже дышал изяществом и роскошью, от которых лишался дара речи генерал Шеин. Благодаря деньгам отца своего через купцов она накупила обои и ковры, маленькую, изящную мебель и несколько картин.
Когда Борис в первый раз увидел сие великолепие, он молча и очень осторожно присел на краешек китайского креслица. Ему все казалось, что мебель он или сломает, или запачкает.
– Тебе не нравится, Борюшка? – спросила Ниночка растерянно.
– Мы в Сибири, любимая…
– Так это и есть Сибирь!
– Нет, это – судорожная попытка перетащить сюда призрачную тень Петербурга.
– Глупости какие! Это попытка остаться теми, кто мы есть на самом деле.
– С помощью шелковых портьер и хрупкого фарфора?
– И с их помощью – тоже! Там ждут, что мы будем жить, словно зверье дикое на болотине. Коли б так оно и было, вот бы царю и его придворным льстецам радости-то было! Но и в Сибири мы не должны утрачивать своей культуры и отказываться от прежнего стиля жизни. На следующей неделе у нас чтение Вольтера, а Муравьева сделает доклад по Руссо.
– А когда у вас штурм Бастилии намечается? – насмешливо поинтересовался Борис.
Ниночка всерьез рассердилась, щеки ее запылали от возмущения.
– А что тебе так не нравится в наших планах? – воскликнула она. – Или ты хочешь как медведь в берлоге жить?
Он поднялся с хрупкого китайского стульчика.
– Посмотри на меня внимательно, Ниночка. Посмотри на эти порванные штаны, на эту куртку, на сапоги драные, на руки мои посмотри!
– Я все, все люблю в тебе, Борюшка!
Но он не слышал ее.
– А теперь взгляни на это изящество. Здесь пахнет французскими духами, вечером здесь зазвучит французская речь. Лакей Гаврила принесет чай и пироги. А после премьеры «Орлеанской девы» было даже французское шампанское… Но все это – безумие, Ниночка!
– Нет! Это наш способ сопротивляться действительности! Наше оружие супротив Сибири! Вот ты скажи, что делаете вы? Вы повинуетесь! Вы ждете лишь смерти! Ваша мужская гордость повелевает вам: исполним долг, а там… хоть бы и подохнем. Выше голову, а потом – на плаху! Как же, ведь вы – русские офицеры.
– Но это и в самом деле так, – мрачно возразил Борис Тугай.
– Но мы-то не офицеры! Лучше уж мы прикроем грязь коврами.
– Грязь все равно и сквозь ковры проступит.
– А мы еще посмотрим! Посмотрим!
Борис удрученно помотал головой.
– Сибирь всегда останется землей Забвения. То, что вы делаете, Ниночка, лишь жалкий самообман, и ничего более.
– Но этот самообман помогает. Борюшка, неужели же ты сдался?
– Нет! Я никогда не сдамся. Даже в этих обносках я останусь русским офицером!
Они не сдавались. И когда в Нерчинске умер старичок-священник, полковник Лобанов даже попытался худо-бедно заменить его. Он служил службы в маленькой деревянной часовенке и, не зная никаких псалмов толком, никаких литургий, только и напевал протяжно-заунывно: «Господи если на небеси, все мы грешны пред тобой, уж защити нас!».
Когда генерал Шеин узнал об этом, он в ужасе поскорее выписал из Иркутской епархии нового священника.
В тот день женщины собирались на природу. Их было трое – Ниночка, Полина Анненкова и Ентальцева.
Трубецкая и Волконская не стали принимать участия в их намечающемся пикнике – скучно сидеть на траве. А Александра Муравьева в последнее время слабела и все чахла, но все силы свои собирала для свиданий с мужем. Ниночка с болью замечала, как страдала Муравьева – при муже казалась она спокойною и даже радостною, но, уходя, тревожилась об оставленных на бабушку в Петербурге детях. И оказалось, что тревожилась не напрасно. Оставшиеся без материнского пригляду, все они лишились здоровья, а единственный сын вскоре умер.
В тот день смутное чувство все не оставляло Ниночку, и собиралась она на этот раз так, как никогда.
Ясное солнце разогнало все тучки, безоблачное небо предвещало хорошую погоду на несколько дней. К обеду подруги уже расположились на прелестной поляне, обрамленной высокими соснами, затканной веселым разнотравьем и огибавшим ее коричневым ручейком.
Весело затрещал костер, все уселись возле жбанов с квасом, груды снеди и уже предвкушали сытную еду, как вдруг из леса вышел высокий сухой старик с длинной белой бородой, в холщовой блузе и холщовых же панталонах, в высоких охотничьих сапогах и с посохом в руке.
Он неловко подошел к костерку, поклонился в пояс рассевшимся дамам и учтиво поздоровался…
Ниночка приветливо освободила место возле себя и широким жестом руки пригласила нежданного гостя за импровизированный стол на траве.
– Благодарствуйте, – слегка поклонился старик. – Не откажусь…
– Вижу, давно вы в дороге и проголодались…
Старик бросил на травку свой синий кафтан, неловко присел на него, снял с плеча маленькую котомку.
– Примите и вы мое угощение, – вытащил он из мешка сухари.
– А вы попробуйте нашего угощения, – любезно проговорила Ниночка.
Она и сама не понимала, что за фантазия пришла ей в голову, отчего она так вежливо и добросердечно беседует с этим человеком.
– Откуда вы? – сдержанно спросил незнакомец.
– Из Нерчинска, – улыбнулась Ниночка. Отчего-то чувствовала она безотчетную симпатию к странному старику.
Он взял немного хлеба, раскрошил в руке и кинул за спину.
– Птицам тоже надо кормиться, – глуховато сказал он.
– А вы издалека идете? – спросила Полина Анненкова.
– Да нет, брожу вокруг, – неясно ответил старик и занялся едой. Ел он медленно, аккуратно, не кроша хлеб, не рассыпая остатки. – А вы не боитесь так путешествовать? – вдруг спросил он на чистейшем французском.
– Да нет, что ж нам бояться, – отозвалась Ниночка и осеклась. Она ответила тоже по-французски и в изумлении воззрилась на старика.
- Предыдущая
- 41/49
- Следующая
