Тайна Ольги Чеховой - Воронель Нина Абрамовна - Страница 4

Крым вошел в жизнь Ольги вместе с Антоном и его страшным диагнозом, поставленным себе самому и означавшим смертный приговор Антону и их семейной жизни. Ольга понимала, что очень скоро у нее не будет не только мужа, но и ребенка от него. Стало холодно и одиноко. Ольга почувствовала, как ее сердце затягивается ледяной коркой. Спасла ее только любовь к Лёве, которая освещала всю ее последующую жизнь.

Одиночество Ольги началось задолго до смерти Антона. Весь театральный сезон она должна была проводить в Москве, исполняя ведущие роли почти во всех спектаклях МХТ. А болезнь Антона изгоняла его на юг, под лучи яркого крымского солнца. Послонявшись по гостиницам и съемным квартирам, он решил приобрести собственный дом, чтобы жить там и работать. Купил хороший участок, разбил сад и построил дом, который назвал «Белой дачей». В это время и начался его роман с Ольгой Книппер, и она стала каждое лето приезжать к нему в Ялту, сначала в качестве подруги, а потом уже как жена. Но большая часть их семейной жизни состояла не из встреч, а из писем.

Крым стал проклятием и спасением любви Ольги и Антона. Он продлил угасающую жизнь писателя и дал ему возможность сочинить пьесы «Три сестры» и «Вишневый сад», в которых Ольга сыграла свои самые блистательные роли, не позволявшие ей покинуть Москву ради Крыма, где медленно умирал ее муж. Переписка была для них единственной отдушиной и главной мукой. Как ни странно, великий русский писатель был неспособен на романтические письма, которых так жаждала душа Ольги. Он паясничал, дурачился, временами не называл ее по имени, а придумывал какие-то дурацкие шутливые клички, вроде Догги, Баббун, Сверчок, а она рвала в письмах душу нараспашку: дорогой, ненаглядный, мой свет, мой гений. И жаловалась на краткость и сухость его посланий. В последние годы, когда здоровье Антона все ухудшалось, его письма становились все короче, и Ольга в конце концов написала ему: «Скоро ты пришлешь мне открытку с одной строчкой «Я еще жив»».

Очень огорчительно было, что, когда она наконец приезжала к нему, он был раздражителен и хмур — ведь он отлично понимал, что умирает; но и ей было несладко — она ведь тоже отлично понимала, что он умирает. И с этим взаимным пониманием они отправились вместе летом 1904 года в немецкий курортный городок Баденвайлер, где великий драматург скончался на руках у жены.

Трудно не посочувствовать Ольге — пережить такое горе почти сразу после свадьбы! Уже не говоря о том, как горько четыре года быть соломенной вдовой, чтобы стать в конце концов просто вдовой!

Когда родители Лёвы убедились, что его физическое состояние позволяет ему находиться среди сверстников, они отдали его в Классическую гимназию. Там ему было скучно, и он бы оттуда сбежал, если бы учитель музыки не задумал создать симфонический оркестр из учеников. Способных к музыке мальчиков оказалось немного, так что Лёве достались почти все инструменты — он играл на рояле, скрипке, флейте и барабане. На вопросы родителей, нравится ли ему гимназия, он отвечал восторженным «Да!», а деталями они не интересовались.

Иногда мать Лёвы, прелестная Лулу, заходила в гимназию узнать об успехах сына. Ее утешали рассказами о том, что мальчик не выделяется большими достижениями в науках, но и не слишком отстает от других детей. К учителю музыки она не заглядывала — жену выдающегося инженера Константина Книппера, твердо нацеленную на будущую техническую карьеру сына, мало волновали его музыкальные наклонности. Она не сомневалась, что сын пойдет по стопам отца. Все бы так и осталось тайной для семьи, если бы, ставши чуть постарше, Лёва не увлекся химией.

Теперь после уроков он часами оставался в химическом кабинете, создавая новые вещества. Все шло прекрасно, пока однажды очередная смесь не взорвалась у него в руках. Прибежавшая на звук взрыва уборщица обнаружила Лёву лежащим на полу в небольшой лужице крови. Рана, к счастью, оказалась несерьезной царапиной, но шок у неудачливого экспериментатора был сильный — пришлось вызвать родителей. Они, как обычно, были в отъезде, и в гимназию примчалась испуганная Ольга — МХТ как раз прибыл в Петербург с гастролями.

Ей не сказали, что именно случилось с Лёвой, и она представила себе самое худшее. Мальчика уже перевязали и усадили в кресло в директорском кабинете. При виде забинтованной руки своего любимца Ольга сдержалась и не упала в обморок. Не успел племянник толком объяснить, что он натворил, как в кабинет ворвался встрепанный маленький человечек в нестандартном бархатном блузоне, бросился к Лёве и спросил дрожащим голосом:

— Ты повредил пальцы?

— Нет-нет, Генрих Юльевич, — успокоил его Лёва. — Стекло распороло левый рукав и порезало мне руку возле локтя.

— Как ты мог такое натворить? — взвыл Генрих Юльевич. — Перед самым концертом! Кто теперь будет играть на скрипке?

— Играть на скрипке? — встрепенулась Ольга. — При чем тут Лёва?

— Лёва у нас играет на скрипке, — объяснил Генрих Юльевич. — И на флейте. А если нужно, так и на рояле.

— Но он не умеет… — начала было Ольга.

— И еще как умеет! — воскликнул Генрих Юльевич. — Такого музыканта у меня в оркестре никогда еще не было!

Ольга взяла себя в руки. Что-что, а держать себя в руках жизнь ее научила.

— На каком инструменте ты сейчас можешь сыграть?

Лёва пощупал свою забинтованную руку:

— Пожалуй, только на флейте.

Ольга подняла глаза на Генриха Юльевича, но он уже выбегал из кабинета, а через минуту вернулся с флейтой — будучи человеком интеллигентным, он сразу понял, кто перед ним стоит. Чуть поморщившись от боли, Лёва поднес инструмент к губам. Удивить Ольгу было трудно, а поразить практически невозможно. В музыке она разбиралась вполне профессионально, недаром давала уроки музыки, когда нужда заставила. Не говоря уже о фортепианных дуэтах, которыми она в трудную минуту ублажала брата Костю. И все же исполненная Лёвой увертюра к «Волшебной флейте» Моцарта перевернула ей душу. Такое эмоциональное наполнение, такое чувство ритма, такое виртуозное крещендо! Откуда это в нем — ведь он музыке никогда не учился?! Единственное, что приходило на ум, это граммофон, подаренный когда-то двухлетнему малышу ее покойным Антоном.

С этого дня жизнь Лёвы изменилась коренным образом — ее взяла в свои руки Ольга, а она всегда доводила до конца любое дело. Пользуясь отсутствием Лёвиных родителей в Санкт-Петербурге, она забрала племянника из гимназии, увезла в Москву и определила в музыкальное училище Гнесиных. Этот вираж удался ей по двум причинам. Во-первых, она была одной из первых дам московского художественного сообщества, а во-вторых, прослушав несколько классических шедевров в исполнении Лёвы, сестры Гнесины действительно признали, что перед ними удивительный самородок.

Мальчик поселился в шестикомнатной квартире Ольги на Пречистенском бульваре, где к нему вскоре присоединилась его старшая сестра, красавица Оленька.

Ольга любила племянников, но при этом не отказывалась от щедрой суммы, которую ее состоятельный брат выделял на содержание своих детей. У нее был вполне надежный штат обслуги, обеспечивавший нормальную жизнь в ее квартире — кухарка, горничная и уборщица.

Я хорошо помню этот дом номер 23 на Пречистенском бульваре. Типичное богатое строение конца ХІХ века с изящными итальянскими окнами на двух верхних этажах. Мой московский дружок учился тогда в Литературном институте, размещающемся в бывшем доме Герцена на Тверском бульваре, который в сторону Арбата плавно переходит в Пречистенский, и я часто проходила мимо этого дома по дороге в кафе «Прага». Перед домом номер 23 небольшой, хорошо ухоженный газон ведет к великолепной резной двери, открывающейся в еще более великолепный вестибюль, украшенный парой овальных зеркал. Из вестибюля вверх уходит хорошо полированная гранитная — а может, мраморная? — лестница, а из полуподвала поднимается допотопный громыхающий лифт. То есть тогда, во времена молодости Ольги, он был еще не допотопным, а вполне модерновым. Но Лёва и Оленька чаще поднимались вверх и спускались вниз по лестнице, не в силах дождаться, пока к ним приползет лифт.