Ничей ее монстр (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 12

Поглаживаю живот, прикрыв глаза.

«Не нужен ты отцу своему… убить он нас хотел. Чтоб не было меня и тебя. Да и кто убийцу отцом называть станет? Не отец он тебе… и фамилию его ты никогда носить не будешь. Назаровым запишу. Как родителей моих».

Дурой я была последней, малолетней идиоткой. Думала, что нужна ему, думала, что он хотя бы что-то ради меня делал. Он просто боялся, что я копаться начну, а потом, когда от меня еще большие неприятности вышли просто решил стереть с лица земли.

Как ты спишь, Захар Барский? Мы не снимся тебе? Ты не вспоминаешь о том, как отдал приказ убить твою девочку? Беременную девочку? Что ж ты за монстр такой? За чудовище? Я же любила тебя. Я просто кусочек счастья человеческого хотела. Совсем крупиночку. Мне ничего не надо было от тебя. Ни деньги твои, ни положение. Я согласилась бы на что угодно… я и соглашалась. По утрам в глаза твои ледяные смотрела… такие ясные, светлые, похожие на отражение неба в верхушках льда. Я даже любви у тебя не просила. Сама любила за двоих. И счастлива была этой любовью. Твоя улыбка заставляла меня порхать от счастья, взлетать высоко куда-то прямо в то самое ледяное небо.

Я мечтаю только об одном… забыть тебя. Забыть каждое твое прикосновение, каждый поцелуй, каждое слово, которое ты шептал мне своим проклятым хриплым голосом, заставляя корчиться от удовольствия. Этот голос… он звучит у меня в ушах снова и снова. Звучит мерзко, отвратительно, сводя меня с ума:

«Уничтожьте ее, сделайте так, чтоб от нее даже следов не осталось».

За чтооооо? И меня разрывает от боли. От адской боли во всем теле, подскакивая на стуле, я сжимаю руками свой живот, тяжело дыша и чувствуя, как по ногам вода течет. А баба Устинья уже и рядом стоит, рукава закатила, волосы под косынку собраны.

— Воды отошли, Сенюшка. Готовсь богатыря свого встречать. Думаю, до полуночи родится. Схватки уже начались. Я их еще утром у тебя узрела. Лукреция крутится рядом начала, не отходит от тебя. Она приближение родов чует. И смерть, и жизнь одинаково встречает.

Они действительно начались. Скоротечные, стремительные, невыносимо сильные. Каждая из них заставляла меня выгибаться и кусать губы от боли.

Но я терпела, я старалась не орать и не плакать. Я ведь хотела этого малыша. Я ужасно, безумно хотела этого ребенка. Вопреки всему, вопреки ненависти к его отцу и желанию убить его, вопреки тому, что по сути я никто и у меня чужие документы, а из денег какие-то жалкие копейки.

— Больнооооо, — стонала я и кусала губы, когда баба Устя смачивала мне губы водой и заботливо вытирала пот со лба.

— Знаю, что больно. Дети они такие, они в боли нам достаются. Чтоб ценнее были. Все что сильно болит так же сильно и любится. Дыши чаще и глубже. Не бойся боль, прими ее. Расслабься и дай ей царствовать — она работу свою выполняет, чем приветливей встретишь, тем легче терпеть, тем скорее родишь.

Я кивала и дышала, как она говорила, запрокидывала голову, закрывая глаза… а перед глазами от чего-то его лицо постоянно. Словно не о чем больше думать, словно достоин в такой момент в голову мою лезть и в сердце.

И именно в эти секунды зашкаливающей обжигающей боли, которая раздирала меня изнутри я вдруг с комком в обожжённом стонами горле, думала о том, что невыносимо хотела бы, чтобы он был со мной сейчас рядом.

Чтобы все это оказалось кошмарным сном, чтобы это не он хотел меня убить… не он приказал смять нашу машину всмятку. Не он… а на самом деле мой Волк ищет меня, тоскует по мне, любит. Как же я хотела хоть немного в это поверить сейчас, выгибаясь от боли, не слыша голоса Устиньи… только его голос у себя в голове.

«Моя девочка, рыжая Лисичка… скажи, что ты моя девочка».

— Сеня, дочка, открой глаза, на меня смотри, сейчас не время плакать о НЕМ, слышишь? Сейчас время сына его рожать. Работать надо. Дыши и на меня смотри. Слушай меня…

А у меня от боли туман перед глазами, не слышу я ее, его слышу, его вижу и слезы по щекам катятся. Мне больно. Захар, ты ведь говорил, что никому не позволишь сделать мне больно.

— Если меня слушать не будешь — потеряешь ребенка! — тряхнула за плечо, вырывая из тумана, заставляя сфокусироваться на ее лице. — Неправильно ребенок идет. Я думала к родам перевернется, ан нет, своевольный он у тебя. Буду сама разворачивать и терять сознание нельзя, со мной ты должна быть. Как поверну тужиться начнешь. Больно будет… ты терпи, дочка. Терпиии. Все хорошо будет. На меня смотри и терпи.

Наверное, я кричала очень громко кричала потому что у меня болели уши и горло.

— Как ребенка назовешь, думала? Слышишь меня? Глаза не закрывать. Давай, милая, потерпи. Все хорошо у бабы Усти получается, все хорошо.

И на живот мне давит, а я от боли даже голос ее не слышу, точнее слышу, а слова разобрать не могу. Нееет. Я буду слушать. Не умру. Ему назло. Чудовищу этому. И ребенку умереть не дам. Я сейчас возьму себя в руки и … все получится. Глаза широко распахнула и встретилась взглядом с глазами знахарки. Она ободряюще мне улыбнулась и вниз посмотрела между моих ног.

— Даааа, вот так, есть. Развернули. А теперь давай тужиться, милая. И останавливаться, когда я скажу. Умница, ты умница. Сейчас уже так больно не будет.

Но больно было. Везде. И там, где сердце особенно. Но я больше глаза не закрывала, я, сцепив зубы, слушала Устинью и делала все что она говорит. Рычала и запрокидывала голову, рвала простыни скрюченными пальцами, обливаясь потом, но не позволяла себе снова погрузиться в тот горький туман. Мы выживем оба. Вопреки всему выживем. Мы сильные!

— Умница, девочка, давай сильнее, выталкивай его. Головка уже у меня в руках. Давай, полночь почти.

Я впилась ногтями в матрас, напрягаясь изо всех сил с громким воплем:

— Захаааар! Ненавижуууу!

И наступило облегчение, словно вся боль с этим диким криком из меня вышла. А потом услышала совсем другой крик такой пронзительный и тоненький от которого все внутри сжалось, сердце судорожно подпрыгнуло и слезы по щекам покатились. И тут же все забылось.

— Ух, богатырь какой… Красавец. Смотри, дочка, какой славный сын у тебя. Ровно в двенадцать ночи родился.

И на грудь мне положила горячий комочек, Я посмотрела на сморщенное личико, на приоткрытые глазки и заревела громко навзрыд.

— Вот теперь можно и поплакать. От счастья.

— Я не понимаю зачем дежурить здесь? Сидеть у его палаты? Он же как растение. Ни шевелится, ни каких признаков жизни. Сколько времени уже так. Врачи ж сказали, что это все. Не очнется он никогда. Зачем тут сидеть?

Лариса посмотрела в окно на стене, поправила пепельно-русые волосы с высветленными концами, выпячивая губы, позируя своему отражению в белом халате, и снова прижала к уху телефон.

— Не понимаю. Почему мы должны приезжать и оставаться тут? Он все равно ничего не понимает и не чувствует. Ему по фиг здесь мы или нет.

— Я сказала — должны!

Голос Светланы звучал железными нотками и Лариса поморщилась. Она не привыкла к таким переменам. Раньше всегда таким тоном говорил их отец. Но после аварии мать стала меняться. Теперь она повелевала в доме и слугам и она контролировала каждый шаг своих детей.

— Ничего мы ему не должны. Мы его видели раз в месяц по праздникам. Я подругам обещала сегодня в клуб пойти. Ну, мам, найми какого-то пусть посидит тут. Уже почти двенадцать ночи. Ну зачем я тут сидеть буду?

— Лара, ты — дочь, ты должна туда приезжать и дежурить иногда. Мы у всех на виду. Журналисты и репортеры следят за нами. Нужно вести себя подобающе. Ты ведь не хочешь, чтобы я в очередной раз заблокировала твои карточки?

— Папараци давно забыли о нем! Скоро новые выборы. И интересует совсем другой кандидат.

— Именно! И если мы хотим, чтобы это был…

В эту секунду глаза Ларисы широко распахнулись, и она опустила руку с трубкой. Она смотрела, как человек, лежащий на больничной койке, опутанный трубками и проводами, с обмотанной бинтами головой и лицом, приподнялся на постели и что-то прохрипел. Ей было не слышно, что именно. Все его приборы взорвались оглушительным писком, в палату тут же влетели врачи и медсестры. И из-за писка приборов она все же услышала его голос или ей показалось…