Девушка из письма (ЛП) - Гуннис Эмили - Страница 22

На кафедру поднялась женщина с длинными светлыми волосами, разворачивая лист бумаги. Сначала ее не было слышно, и в церкви раздались тихие смешки, пока священник неумело пытался разобраться с микрофоном. Наконец, она заговорила, ее голос дрожал.

Ты не плачь над могилой моей,

Я не сплю там в сиянии дней.

Я летаю подобно ветрам,

Белым снегом ложусь по утрам.

Ярким солнцем питаю рожь,

Проливаюсь с небес, как дождь.

И звенящую утра тишь

Нарушаю — парящий стриж,

Словно небо мне шепчет: «Мчи!».

Я — лишь блеск ярких звезд в ночи.

Ты не плачь над могилой моей,

Я не сплю там в сиянии дней.

Не роняй горьких слез своих,

Я не умер, я — средь живых!

Сэм взглянула на старушку. Теперь та смотрела в пол, утирая слезы носовым платком, который сжимала в дрожащих руках. Медленно открыла сумочку и вытащила что-то, сжав в тонких пальцах.

— Спасибо, Ханна. — Священник вернулся на трибуну, а женщина под одобрительную улыбку мужа двинулась обратно к своему месту. — Отец Бенджамин был бы очень горд. А теперь Сестра Клара-Гейл исполнит одно из его любимых музыкальных произведений.

Собравшиеся посмотрели на хоры, где монахиня в бело-голубом облачении запела «Аве Мария» [31] . Стало тихо. Околдованные ангельским голосом, люди неподвижно застыли и, кажется, даже не дышали. Мурашки побежали по рукам Сэм, когда она слушала пение, полностью погрузившись в него. И лишь внезапно почувствовав рядом чье-то присутствие, повернула голову, не в силах сдержать судорожный вздох. В проходе неподалеку стояла старушка.

Она склонилась над ходунками, теперь Сэм смогла разглядеть, что держала женщина в левой руке. Это была фотография. Глаза старушки неподвижно смотрели на гроб впереди. Никто этого даже не заметил, всех полностью захватил голос Сестры Клары. Она почти достигла цели прежде, чем хоть кто-то поднял взгляд. Тук-тук, ее ходунки двигались по серому каменному полу церкви.

Внезапно все повернулись, наблюдая, как старушка медленно потянулась и положила фотографию на крышку гроба. Когда музыка стихла, она наклонила голову, перекрестилась в наступившей тишине и заговорила:

— Пусть Господь простит непростительные грехи этого человека и спасет души всех тех, чьи жизни он разрушил. Аминь. — Несмотря на сгорбленную позу, ее голос был сильным.

Она выпрямилась и посмотрела на молчавшего священника. Затем, прежде чем кто-либо смог отреагировать, отвернулась и медленно двинулась обратно вдоль прохода. Никто не шевельнулся, не издал ни звука. Старушка дошла до двери и, передвинув ходунки через порог, вышла на улицу.

Казалось, несколько мгновений священник не мог сдвинуться с места. Наконец, он отмер и направился обратно к кафедре.

— Прошу, не грустите из-за того, что произошло сейчас на ваших глазах. Жизнь приходских священников не всегда полна признательности и благодарности. Те, кому мы пытаемся помочь, порой не могут принять помощь. Давайте же помолимся за все беспомощные души. Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, и на земле, как на небе (Православная молитва «Отче наш».)...

Когда все подхватили молитву, одна из монахинь помоложе бросилась к гробу и смахнула фотографию на пол. Прежде, чем осознала, что делает, Сэм вскочила на ноги и подобрала упавший снимок. Оглядев собравшихся, она встретила взгляд покрасневших глаз сиделки Джеммы, которая, вцепившись в бумажный носовой платок, вытирала нос.

Желая перехватить старушку прежде, чем та исчезнет, Сэм украдкой двинулась к выходу, пока вниманием остальных вновь завладел священник. Когда она выбралась из темной церкви, на мгновение ее ослепил солнечный свет. В отчаянии осмотревшись, Сэм, наконец, заметила, как старушка исчезла в такси, и машина двинулась вниз по холму. Девушка позвала ее, пробежав немного вниз по крутой дороге, надеясь, что женщина заметит, как она машет, и остановится. Но нет, она уехала.

Сэм замедлила шаг, поняв, что в сумочке вибрирует телефон.

— Сэм, где ты, черт возьми? — рявкнул Мюррей в трубку.

— Я только что закончила интервью с Кларой Бэнкрофт и уже еду обратно, — поспешно ответила Сэм, когда ей просигналил водитель фургона.

— Не лги мне. Фотограф сказал, что ты уехала почти час назад, — проорал Мюррей. Сэм могла отчетливо представить вздувшиеся на его шее вены. Как и всегда, когда он приходил в ярость.

— Я еду обратно, Мюррей. Были проблемы с машиной.

— Ну ладно, в офис звонила твоя бабушка. Она пыталась тебя разыскать. У тебя ребенок заболел. Мне нужен материал к двум часам. После этого мы с тобой еще поговорим. — На линии повисла тишина.

Чувствуя себя подавленной, Сэм упала на скамейку и попыталась успокоиться.

Печаль старушки была такой осязаемой, словно еще висела в воздухе там, где прежде стояла женщина. Сэм взглянула на фотографию, которую подняла с пола церкви. С черно-белого снимка улыбалась девочка лет десяти. С вьющимися волосами, в красивом белом платье с цветами вокруг талии. Сэм перевернула фотографию и прочитала выцветшую надпись на обороте. «Айви, лето 1947».

Она затаила дыхание. Айви. Нет сомнений, в Престоне была не одна Айви, но, если в 1947 ей было девять или десять, то в 1956, когда были написаны письма, она уже была молодой женщиной детородного возраста. Могла ли это быть та же самая девочка?

Сэм взяла телефон и набрала номер Бена. Нет ответа. Позвонила еще раз и, дождавшись автоответчика, раздраженно оставила сообщение с просьбой позвонить бабушке. А после сама набрала ее номер.

— Привет, бабуль, это я. Прости, пришлось выключить звук на телефоне. Эмма в порядке?

Бабушка заверила, что в порядке, просто немного приболела.

— Я оставила сообщение Бену, так что он скоро должен к тебе приехать, — проговорила Сэм. — Прости, ты уверена, что все в порядке? Ты какая-то подавленная.

С бабушкой явно было что-то не то. И Сэм не сразу удалось вытянуть, что случилось. Наконец, бабушка призналась, что все дело в третьем письме Айви. Оно оказалось хуже предыдущих.

— Я перезвоню тебе, как только напишу заметку. Мюррею она нужна еще вчера.

И сдержала слово. Как только расшифровала интервью к столетию суфражисток и получила нагоняй от Мюррея, Сэм перезвонила бабушке. И когда та читала третье письмо Айви, обе не могли сдержать слез. 

Понедельник, 11 февраля, 1957

Любимый, она здесь. Наша малышка здесь.

Мне едва позволили на нее взглянуть, но она, несомненно, самый красивый ребенок из всех, кого я когда-либо видела. На голове пушок волос, медных, как у меня, и ясные блестящие голубые глаза, как у тебя. Она была спокойна и совсем не плакала. Я же, наоборот, не могла остановиться. Мне позволили подержать ее несколько минут, до того, как начали накладывать швы. Она сильно сжала мой палец в крошечном кулачке, давая понять, что знает, что я ее мамочка. Я уверена, что она мне улыбалась. Сестра сказала, что это абсурд, новорожденные дети не улыбаются. Но я знаю, что так и было. Она пыталась сказать мне, что все будет хорошо. После этого я ничего не помню. Наверное, я потеряла сознание. А когда очнулась в лазарете, Розы — так я назвала ее — уже не было.

Айви услышала, как повернулся ключ в двери лазарета, затем раздался глухой удар, словно дверь стукнулась о стену. Она быстро спрятала ручку и бумагу под одеяло. Девушка увидела, что к ней спешат Сестра Фейт и Сестра Мэри-Фрэнсис. Их длинные накрахмаленные балахоны шуршали при ходьбе. Айви опустила глаза, чтобы не понести наказания за любопытство, и сложила руки на коленях.

— Дитя, в прачечной много работы. Ты здесь уже неделю. Нельзя же лежать вечно, — бросила Сестра Мэри-Фрэнсис, даже не успев приблизиться в кровати.