Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим - Страница 51

Верзила так и не проснулся. Клинок вошёл в его лицо как нож в окорок. Проткнул глаз до затылка, так что старший брат Бесноватого умер во сне. Всё случилось быстро и тихо. Лёгкая смерть.

Кровь веером оросила обмякшее тело синелесца. Капли упали на тлеющие в печи угли, на брёвна, лежащие рядом, на мелкий хворост и ветхое тряпьё для розжига. Чёрная лужа, растекаясь по полу, коснулась колен. Северянка сжалась, глубоко дышала, прислушиваясь единственным здоровым ухом. Тихо.

Выждав, потянула клинок на себя, но тот не поддался. Его прочно заклинило между половых досок. Она потянула сильнее, и тут мёртвое тело тряхнуло в конвульсиях. Ноги судорожно и громко забарабанили по полу. Агония сразу прекратились, но в углу раздалось шевеление. Кто-то проснулся.

— Грин, это ты? — послышался сиплый глухой голос.

Грязь что есть силы, тянула рукоять на себя. Безрезультатно. Руки скользили по мокрому от крови черену. Отпустив меч, она зашарила по телу убитого в надежде найти оружие.

— Грин, — зловеще просипел голос, — где сука? Я не слышу её.

Руки опустились на пол, пальцы уткнулись в металлический прут — печная кочерга. Ухватив её обеими руками, затаилась. Прислушалась как, бранясь и кряхтя, приближается сиплый. В темноте еле различимая его тусклая расплывчатая фигура ползла на четвереньках, то и дело, поправляя сползающую с раненного носа повязку.

Едва успела отпрянуть назад в темноту, к печной стенке, как разбойник подполз ближе и практически носом наткнулся на блестящий в редких всполохах, торчащий из трупа меч. Удивлённо поднял голову и вдруг увидел её.

— Тварь! — выкрикнул что есть силы и осёкся.

Её удар был направлен на крик. Загнутый конец кочерги воткнулся сиплому в глаз. Не мешкая, Грязь вырвала остриё из опустевшей глазницы и, размахнувшись, всадила кочергу в перемотанный тряпкой остаток носа.

Синелесец упал, руками закрыл лицо.

Вскочив на ноги, она занесла орудие над головой и что есть силы, впечатала тупой конец кочерги в макушку.

Хрустнул шейный позвонок.

Она повалилась на колени, и уже без разбора и остановки продолжила кромсать кочергой бездыханное тело своего насильника.

Шум возни наполнял хижину. Синелесцы просыпались. Кто-то чиркал огнивом. Зажёгся трут, вспыхнула лучина. В тусклом свете неторопливо разгорающегося огня заблестела кровь. Продирая глаза, лесорубы глазели, не понимая, что произошло. Девушка, опустив кочергу, сидела, словно на крошечном островке среди тёмно-багровых луж, и запах крови был настолько сильным, что даже сломанный нос чуял его.

Обессиленные руки на коленях. На щеках кровавые слёзы.

Раздался скрип, входная дверь распахнулась, и вся хижина озарилась ярким светом зелёного луча.

— Стойте, стойте! — перегнувшись через борт, Гертруда тщетно пыталась сосчитать парящих над морской синевой летающих рыбок. — Что ж вы такие прыткие… семнадцать, восемнадцать. Будь у меня крылья, я вас живо догнала бы!

Она залилась смехом и, поправляя разметавшиеся по плечам густые каштановые волосы, развернулась к рослому огромных размеров угрюмому старику, облачённому в сияющие в лучах весеннего солнца доспехи.

— Как здорово, дядя Йодин, уметь жить и в воде, и в небе. Почему люди не могут так? — она вновь перегнулась через борт. — Эти рыбки живут в море, летают в небе и, наверное, не умирают совсем. Неужели люди рождаются лишь для того, чтобы умереть? Как это глупо. Какая глупость эта война.

— Твоя мать пришла сюда не с войной, но с миссией.

— Знаю-знаю. Я много раз слышала о едином Сухоморье и от монахов-пещерников, и от достопочтенных учителей. И всё же… люди на той войне умирают по-настоящему. Ведь так?

— Рано или поздно все умирают.

— И я?

— Ты нет. — Густые седые усы великана тронула еле заметная улыбка: — Принцессы не умирают. Особенно такие красивые как ты. Они превращаются в летающих рыбок.

— Шутник ты, дядя Йодин, — вновь рассмеялась Гертруда задорным и светлым, как весеннее утро смехом, подставляя хорошенькое личико сухому северо-западному Аргесту.

Неугомонный ветер, стуча друг о друга туго натянутыми вантами, гневно трепал на кормовом флагштоке широкое синее полотнище с изображением огромного оранжевого солнца. Корабль шёл против ветра, и казалось, само Сухое море не желает пускать принцессу туда, где нет ни балов, ни молодых ухажёров, ни придворных подружек, ни строгих гувернанток, ни веселья, книг, песен и безграничного счастья. Целое утро судно филигранно лавировало, меняя галсы, пока, наконец, в сизоватой дымке горизонта к всеобщей радости моряков не забрезжили огни Оманского маяка.

Несмотря на прочно обосновавшуюся после поздних весенних заморозков тёплую солнечную погоду, Герания принцессу встретила неласково. Да и как могло быть по-иному, если по приказу её матери, Гертруда обязана была прибыть инкогнито. В целях безопасности королевский флаг спустили задолго перед входом в порт, а длинная глубокая накидка скрыла от посторонних взглядов так хорошо известные отакийцам её курносый носик и отцовские большие карие глаза.

Толпы переселенцев день за днём прибывали в Оман. Заселяли опустевшие жилища, восстанавливали брошенные лавки, открывали отремонтированные доходные дома, украшали новыми сверкающими вывесками таверны и харчевни. Брошенный в Отаке клич: «За морем теперь всё наше!» подхватили мелкие торговцы и ремесленники, свободные наёмные труженики и освобождённые невольники, простолюдины и дети разорившихся вельмож. Никого не смущало, что совсем недавно этот город принадлежал другим людям, изгнанным с обжитых мест копьями королевской гвардии. Желание завладеть чужой собственностью — черта присущая не только малообразованным варварам-северянам, какими прозвали соседей-геранийцев южане, но и самим им, гражданам высоконравственной Отаки — в любые времена удивительным образом отодвигала на второй план совесть и стыд, даже если таковые имелись. Высокомерное отношение к неразвитому соседу — особенность, неизменно врождённая и никоим образованием неискоренимая. Наоборот, образованность лишь усиливает неприязнь к малограмотным соседям, давая возможность смотреть на них свысока. Самые прогрессивные более всего ненавидят низшие категории себе подобных, и лишь выжидание удобного случая присвоить ставшее ничейным, заставляет их до поры до времени терпеть рядом с собой чужака. Бесспорно девиз «Здесь теперь всё наше!» вскрыл наиболее потаённые тёмные уголки, казалось безукоризненно светлых душ мирных отакийцев. Теперь честные отцы семейств — между собой добрые и милые люди — спускались с отакийских галер, заходили в пустые разорённые дома и ставили у входа табличку со своим именем, что означало — у дома появился новый хозяин. Более ничего не требовалось, ни закона, ни документа. Ведь никто из прежних владельцев не посмеет вернуться и что-либо истребовать. «Новые горожане» — так теперь называли себя переселенцы — обживали Оман, и город понемногу оживал. Но это был уже другой город.

Первой открылась Торгово-Денежная биржа — отакийское нововведение, цель которой заключалась в скором налаживании работы порта. Кредиты выдавались под мизерные залоги, а иногда лишь под честное слово; векселя выписывались направо и налево; на глазах росло и крепло ростовщичество. Перед отправкой в гесские болота, армия опустошила все городские запасы продовольствия, потому в Лазурную бухту всё чаще стали заходить «продуктовые корабли» — так прозвали их новые горожане. Купцы тех кораблей поначалу не брезговали натуральным обменом, меняя овёс и пшеницу, солонину и вино, мёд и сладости на всё, что ещё оставалось ценным в разграбленном городе. Но с каждым днём беспрерывной биржевой деятельности, новые горожане всё меньше соглашались на заведомо неравноценный натуральный обмен, предлагая купцам живые деньги.

Город наполнялся новой жизнью. Молитвенные дома плодились в каждом городском районе как грибы после дождя. Монахи-пещерники справляли утренние молитвы, читали проповеди во славу Единого, непременно заканчивая словами: «Господь привёл нас сюда. Его воля — закон».