Французов ручей - дю Морье Дафна - Страница 15

• Предыдущая
• 15/56
• Следующая

Неожиданно она заметила, что Уильям ушел, оставив их вдвоем. Она поднялась, задула свечи и провела его в гостиную.

– Можете закурить, если хотите, – сказала она, показывая на камин, где лежала забытая им табакерка.

– Вы необыкновенно гостеприимны, – ответил он.

Она уселась в кресло, а он остался стоять у камина, набивая трубку и с интересом поглядывая вокруг.

– Да, – проговорил он наконец, – здесь многое переменилось с зимы.

Когда я приезжал сюда последний раз, мебель скрывалась под чехлами, а в вазах не было цветов. Все выглядело уныло и заброшенно. Ваш приезд преобразил Нэврон.

– Все пустые дома кажутся заброшенными, – сказала она.

– Конечно, – согласился он, – но я имел в виду не это. Я хотел сказать, что Нэврон выглядел бы заброшенным, если бы не вы, а кто-то другой нарушил его уединение.

Она не ответила – его фраза показалась ей не совсем понятной. Оба помолчали, затем он спросил:

– А, собственно говоря, почему вы сюда приехали?

Она подняла руку и принялась вертеть кисточку на подушке, лежавшей у нее под головой.

– Помните, вчера вы говорили о дурной славе, которой пользуется имя Доны Сент-Колам, о сплетнях, которые идут за ней по пятам? А что, если мне надоело быть Доной Сент-Колам? Что, если мне захотелось стать кем-то другим?

– А, вот оно что, – произнес он. – Значит, вы просто решили удрать.

– Уильям предупреждал меня, что вы именно так расцените мой приезд.

– У Уильяма большой опыт. Он помнит, что и я в свое время поступил точно так же. Когда-то в Бретани жил человек по имени Жан-Бенуа Обери. Он был богат, владел несколькими поместьями, у него были друзья, положение в обществе и верный, преданный слуга, которого звали Уильям. Но в один прекрасный день хозяину Уильяма надоело быть Жаном-Бенуа Обери и он решил сделаться пиратом. Он построил себе корабль и назвал его "Ла Муэтт".

– Разве можно изменить свою судьбу?

– Как видите, можно.

– И вы счастливы?

– Я удовлетворен.

– В чем же разница?

– Разница между счастьем и удовлетворением? Сложный вопрос, сразу и не ответишь. Наверное, в том, что у довольного человека и ум, и сердце находятся в полном согласии, работают дружно и слаженно. Ум спокоен, сердце свободно, оба отлично дополняют друг друга. Ну а счастье… счастье капризно, оно может явиться раз в жизни – и одарить ни с чем не сравнимым блаженством.

– То есть вы хотите сказать, что удовлетворение прочно и долговременно, а счастье зыбко и мимолетно?

– Да, именно так! Впрочем, у счастья много оттенков. Я, например, до сих пор помню свою первую вылазку, когда мы решили захватить английское торговое судно. Все закончилось успешно, и мы благополучно доставили его в порт. Я был по-настоящему счастлив в эту минуту. Мне удалось достичь того, к чему я стремился, удалось, несмотря на все трудности.

– Да, – проговорила она, – да… Я понимаю.

– И таких минут, поверьте, наберется немало. Я испытываю счастье, когда заканчиваю рисунок и вижу, что под моим пером он обретает ту форму, которую я хотел ему придать. Вот вам и еще один оттенок счастья.

– Мужчинам проще, – сказала она, – природа создала их для творчества.

Они могут сотворить счастье своими руками, с помощью силы, ума или таланта.

– Верно, – ответил он, – но и у женщин есть свое призвание – дети.

Воспитать ребенка не менее сложно, чем нарисовать хорошую картину или разработать план операции.

– Вы действительно так считаете?

– Разумеется.

– Мне это никогда не приходило в голову.

– Но ведь у вас есть дети?

– Да… двое.

– Неужели вы не чувствовали себя творцом, когда впервые держали их на руках? Неужели вы не говорили себе: "Это создала я. Это мое творение"?

Неужели вы не были тогда счастливы?

Она задумалась, а потом с улыбкой ответила:

– Да, пожалуй, вы правы.

Он отвернулся и начал разглядывать безделушки, стоявшие на камине.

– Вы слишком беспечны, – проговорил он наконец, – нельзя оставлять на виду такие сокровища, когда приглашаешь в гости пирата. Вот эта шкатулка, например, стоит никак не меньше нескольких сотен фунтов.

– Я вам доверяю.

– Совершенно напрасно.

– Я рассчитываю на вашу снисходительность.

– Про меня говорят, что я не знаю снисхождения.

Он поставил шкатулку обратно и взял в руки миниатюру Гарри. Некоторое время он разглядывал ее, тихонько насвистывая, потом спросил:

– Ваш муж?

– Да, – ответила она.

Он ничего больше не добавил и молча водворил портрет на место. И это его молчание, а также то, что он ни словом не обмолвился о достоинствах или недостатках миниатюры, о ее сходстве с оригиналом, неожиданно больно задело ее. Она поняла, что он не слишком высокого мнения о Гарри, что он считает его жалким и никчемным. Ей стало досадно, что она поставила портрет на камин и что Гарри был именно таким, каким изобразил его художник.

– Портрет сделан очень давно, – проговорила она, словно оправдываясь, – еще до нашей свадьбы.

– Вот как? – произнес он. Затем помолчал и спросил:

– А ваш портрет, тот, что висит в спальне, написан в это же время?

– Да, – ответила она, – точнее, сразу после помолвки.

– И давно вы замужем?

– Шесть лет. Нашей старшей дочери сейчас пять.

– А почему вы вышли замуж?

Она растерянно посмотрела на него – вопрос был довольно неожиданный.

Однако он задал его таким естественным тоном, словно речь шла о выборе блюд к обеду, и она, сама того не желая, ответила ему так просто и честно, как никогда не ответила бы себе самой:

– Из любопытства. А еще потому, что у Гарри были очень красивые глаза.

Слова ее прозвучали отстраненно, как будто их проговорил кто-то другой.

Он ничего не сказал – молча отошел к камину, сел на стул и достал из кармана камзола листок бумаги. Дона не видела этого, она смотрела прямо перед собой и думала о прошлом. Ей вспомнилась их свадьба, состоявшаяся в Лондоне, и толпы приглашенных, и то, как Гарри, совсем еще юный и наивный, напуганный важностью предстоящего события, решил немного подбодрить себя и так надрался на праздничном ужине, что с трудом дотащился до кровати. А потом было свадебное путешествие, и они колесили по Англии, подолгу гостя у его друзей, казавшихся ей жеманными и неискренними. Да и сама она в те дни сильно изменилась: она уже ждала Генриетту, чувствовала себя отвратительно и, не привыкнув к недомоганиям, сделалась злой, капризной и раздражительной.

Пришлось оставить прежние веселые забавы, долгие прогулки, катание на лошадях, и это еще больше угнетало и раздражало ее. Если бы она могла побеседовать с Гарри, получить от него помощь, поддержку и утешение, возможно, ей стало бы легче. Но утешения его выражались в основном в глупых, вымученных шутках, которыми он надеялся поднять ее дух, и в неумеренных ласках, отнюдь не улучшавших ее настроения.

Она подняла голову и увидела, что француз рисует ее.

– Вы позволите? – спросил он.

– Да, пожалуйста, – поспешно ответила она, стараясь представить, какой он ее изобразит. Рисунок лежал у него на колене, ей была видна только его рука, быстро и уверенно скользившая по бумаге. – А где вы познакомились с Уильямом? – спросила она.

– В Бретани. Он ведь тоже бретонец, по матери. Разве он вам не рассказывал?

– Нет.

– Его отец был наемным солдатом. Судьба занесла его во Францию, где он встретился с матерью Уильяма. Вы заметили, какой у Уильяма сильный акцент?

– Да, но я приняла его за корнуоллский.

– Эти языки действительно похожи, оба произошли от кельтского. Что касается Уильяма, то впервые я увидел его в Кемпере. Он был нищ как церковная крыса, да к тому же замешан в одну неприятную историю. Парню явно не везло, и я решил ему помочь. После этого он сам изъявил желание поступить ко мне на службу. Английский он, по всей вероятности, узнал от отца. А до нашей встречи, кажется, успел еще несколько лет пожить в Париже. Впрочем, я никогда не вмешивался в его жизнь и не разузнавал о его прошлом. Захочет, расскажет сам.

• Предыдущая
• 15/56
• Следующая