Я не ангел (СИ) - Соврикова Ольга - Страница 13

Первая майская неделя радовала нас удивительно теплыми днями, а потому я выскочила из подъезда лишь в тоненькой кофточке, джинсах и кроссовках. Телефон и пластиковая карта вот и все, что было в моих руках на тот момент. Все мои мысли были заняты Кириллом, а если точнее, то его словами о том, что уже завтра утром он отправится к своей маме. Он собирался перебраться к ней еще дней пять назад, но слезы дочки и поиски своей будущей жены его задержали. Ребенка обижать он не хотел категорически. Как бы я к нему не относилась, чтобы не думала о нем, но отрицать его любовь к Василисе я не могла. Очень аккуратно и бережно он объяснил ей, почему ему нужно уехать и как они будут жить дальше. И она вроде бы поняла, и про братика маленького и про любимую женщину, и про то, что папочка очень ее любит и хочет забрать с собой, а мама против. Чего он не ожидал, так это того, что уходить от мамы ребенок не согласен даже в далекой перспективе и в конце концов согласится ждать папу в гости каждое воскресенье. Я видела, как больно ударило его ее решение, но отдавать ему свою Васятку не собиралась. Не хочу быть приходящей мамой.

Полная радужных надежд и планов, уже под вечер выскочила из дома, никого не предупредив, в ближайший магазин, минут на пятнадцать всего. До магазина я не дошла. Всего один удар по затылку и темнота накрыла меня с головой. Да и много ли мне надо? Еще один такой удар и «Здравствуйте небеса!».

«Нежные» похлопывания огромной, по сравнению с моим лицом, волосатой лапищи заставили меня прийти в себя и открыть глаза. Ничуть не менее волосатый, чем его руки, мужик кавказкой национальности, чисто говорящий по-русски, лупил меня по морде лица и тряс меня словно грушу, держа одной рукой на весу старательно приводя в чувство. И привел же… Гад. Губы вот только в кровь разбил, челюсть чуть на сторону не свернул, и поворот головы у меня теперь как минимум на двести градусов, но в чувство привел! Заметил, что глаза открыла, лупить перестал, и швырнул на стул с такой силой, что вместе с этим стулом я к стене отлетела как моль от вентилятора, но зато ко мне слух вернулся и по-русски я тоже понимать начала.

— Что, шмара… Очнулась? Думала не найду тебя? Думала больничку залегла и все, долги отдавать не надо будет? А потом еще и спрятаться решила? Думала Гарик тебе что, все простит? Спишет? Не-е-ет. Все отдашь.

В ответ ничего не стала придумывать. Ответила так, как есть с трудом пошевелив губами:

— Что вам от меня нужно? Я после комы потеряла память и потому не только о долгах не помню, но вас тоже, словно в первый раз вижу. Кто вы? Сколько я вам должна? Чем вы можете подтвердить свои требования? — не знаю, чего я ждала, но точно не удара ногой под ребра и «ухода» в уже знакомую темноту.

Вот только в себя после этого я пришла уже не от «нежных» похлопываний, нет. В этот раз я тонула. Как? Да просто все как дважды два. Волосатый придурок топил меня в ведре с водой. Засовывал мою голову воду и ждал пока я трепыхаться начну, и так раз пять, пока в его «умную голову» не дошло, что я уже не просто очнулась, а того и гляди по новой отчалю в небытие. Вот тогда это оно и заговорило вновь.

— Ты мне сказки рассказывать не начинай, не надо. Много вас таких, сказочников. Деньги и травку все горазды брать, а как отдавать время приходит вы по углам да норам прятаться начинаете. Твое дело знать, что ты мне должна. Много должна. Понятно? Карточку твою я забрал. Сколько на ней?

— Десять тысяч, — с горем пополам прошептала я, отдышавшись.

— Мало, — озвучил свое решения державший меня за шкирку гоблин. — Вот только в этот раз я тебя никуда за остатком долга не отпущу. Будешь на цепи сидеть, пока муж не выкупит.

— Не выкупит, — разочаровала его я. — Он после комы парализованный у своей мамочки в квартире лежит, — соврала я. — а этой мымре я и даром не сдалась.

— А если пацанку твою прихватить? За нее она заплатит?

— Фиг тебе. За мою девчонку она гроша ломанного не даст. Даже в полицию заяву не кинет. Вздохнет с облегчением и помолится за тебя. Я сама долг отдам. Скажи только, сколько?

— Вот же… Связался с тобой, тварью. Страшная, злая как крыса помойная и нищая как негры в Африке. Тебя даже в бордель не продашь. Кому ты такая нужна там будешь? На опыты тебя продать что ли? А, что? Это мысль. Слышь, ты? — он встряхнул меня как тряпочку и добавил. — Будешь крысой для опытов. Есть у меня один знакомец. Может и позарится на тебя.

Очередной удар по голове вновь отправил меня «отдыхать» и отдыхала я, судя по всему, не просто долго, а очень долго, потому как за это время декорации вокруг меня разительно поменялись. А если честно, то в первое мгновение я решила, что ослепла, потому как вроде бы очнулась, а светлее не стало. Глазами лупаю, а толку ноль. Закрыла их и, подавив приступ паники, начала анализировать обстановку, опираясь на другие органы чувств. Во-первых, запахи. Пахло просто отвратительно, но знакомо. В последний раз я чувствовала эти ароматы в пыточной Матвея: запах мочи, застарелой крови, сырости, плесени, затхлый воздух подвала или погреба. Во-вторых, диагностика себя родимой. Руки — целые. Пальцы не сломаны. Лицо — разбитые губы распухли, челюсть двигается с трудом, глаза заплыли. Может быть поэтому видимость в ноль? Ребра — болят, но вроде бы целы. Ноги — единственное что, не болит. Уже хорошо. А вот звон, раздавшийся одновременно с моей попыткой ими пошевелить, наводит на нехорошие мысли.

Судя по всему, на цепь меня все же посадили. Одна нога явно тяжелее другой, а холод металлического браслета на щиколотке спутать с чем-то другим просто не возможно. Та-а-ак… Что еще? Лежу на тонком матрасе, на бетонном полу. Стена возле меня — тоже бетон, а если точнее, стена, похоже, из залитого в опалубку не оштукатуренного впоследствии бетона. Холодная. Подушечку не дали. Одеялко зажали. Одежда моя, еще мокрая. Плохо. Кроссовки на моих ногах мои — хорошо. О! Справа тряпка какая-то колючая, большая. Это, наверное, вместо одеяла. Пахнет она грязным телом, кровью и немного нафталином. Выбирать не приходиться. Укутываюсь потому, как четко осознаю, что самая главная моя задача — выжить, а конкретно в этот момент — высохнуть и согреться. А еще понимаю — заболею, останусь в этом подвале навсегда. И вот только после этого меня начинает трясти. Приходит понимание того, что я вляпалась, и куда попала. Тревожат мысли о дочери. И только знание того, что осталось она с Кириллом дает мне надежду на то, что с ней все будет хорошо.

Выполнить полное погружение в свои горестные думы мне помешал звон цепей. Самое страшное в этом звучании было то, что я хорошо понимала — я не шевелюсь, моя цепь не звенит. Но этот звон окружает меня со всех сторон. Я гоблина волосатого с его побоями так не испугалось, как этого звона, а потому не сразу сообразила, что не так уж и много цепей звенит недалеко от меня. Не раз и не два стукнутая головушка наконец-то заработала в полную силу, и я сподобилась спросить:

— Кто здесь? — ответ на мой вопрос последовал не сразу. Сначала стих звон цепей, а вот потом, хриплый и какой-то надтреснутый, сипящий голос произнес:

— Очнулась?

— Кто здесь? — повторила вопрос я и добавила. — Сколько нас? Где мы?

— Не торопись детка, — ответили мне. — Все узнаешь.

— Не слушай её, — подключился к нашему разговору еще один голос. Он звучал чуть лучше, чем первый, но был таким же тусклым и невыразительным. — Светка здесь дольше всех. Последнее время все реже и реже в себя приходит, а когда приходит, то в эти моменты с головой редко дружит. Нас сейчас четверо, вместе с тобой. Сидим мы на цепи в подвале Кушнаковского Валерия Михайловича. Ни о чем тебе это имя или фамилия не говорит?

— Нет.

— Странно… Мы вот к этому доктору сами на прием приперлись, и рассказали ему все о своей жизни и здоровье тоже сами. Вот только в гости к нему не по своей воле попали.