Сын на отца (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 2

— Сотрясение мозга как минимум.

Голос прозвучал хрипло и еле слышно. Да и говорил Алексей для собственного успокоения, настолько ему было страшно. Голове крепко досталось — одно хорошо, что слух и речь сохранились. Но видит только один глаз, и то через щель. Второй напрочь заплыл — удар прикладом пришелся точно на него — это было последнее, что он запомнил.

— Не выбили бы мне око, цволочи…

Странный посвист напугал его — он коснулся языком зубов и мягкий кончик резануло. Так и есть — верхний резец у правого клыка напрочь вынесли, только острый корешок корня остался. Губы даже от легкого прикосновения языка отозвались резкой болью, и, распухшие, видимо, превратились в разбитые оладьи.

— Отрифтовали мне фасад по самое не балуй. Маманька родная не узнает своего царевича…

Смех из него вырвался хриплый, «каркающий», словно старый простуженный ворон подал голос. Отсмеявшись, скорее откашлявшись, Алексей пошевелил ногами — и только сейчас понял, что сапог с него не сняли. А вот с руками хреново — он не чувствовал пальцы, хотя понимал, что они шевелятся. И осознание этого заставило царевича выругаться.

«Так, если я срочно не распутаю веревки, то мне хана — потеряю кисти, кровообращения давно нет. Хорошо, что в этом мешке еще относительно тепло — погреб есть погреб. Так, а вот то, что меня толком не обыскали, очень хорошо. Словно чувствовал такой момент!»

Алексей уперся носком одного сапога в каблук другого, и после нескольких попыток, снял его с ноги. С третье попытки удалось присесть, он отодвинул сапог к стене и сам медленно, сантиметр за сантиметром пододвинулся к нему, чувствуя как штаны на заднице стали промокать. Но зато теперь онемевшими пальцами нащупал голенище, засунул в него пальцы, ухватился за петельку внутри. Потащил на себя, чувствуя, как выходит полоска острой стали из импровизированных потайных ножен.

— Теперь попробуем…

Алексей прикусил губу — боль добавила ему решимости. Голенище прижимал к стене плотно, и, согнувшись вперед, уцепил пальцами сталь и чуть опустил вниз связанные кисти. Вязали его беспамятным, обычными веревками, мышцы были расслабленными, оттого узы плотно впились в кожу. Вот только не предусмотрели, что он заранее озаботился внедрением целого арсенала в одежду, который в его бы времени назвали шпионским.

А без оружия было никак — он прекрасно знал, в какое время попал, и что его может ожидать при поимке. А потому дотошно опросил своих лейб-кампанцев, тех из них, которые разбойничали прежде, как об их преступном промысле, так и о том, какое оружие здесь в ходу, особенно при скрытном ношении. А после стал внедрять новинки, благо в деревне имелся достаточно умелый кузнец, а в Торопце оказался опытный ремесленник. Удивились, конечно, мастера, но вида не подали, изготовили все честь по чести, хотя заплатить им пришлось немало…

— Твою мать!

Алексей шипел и ругался сквозь зубы, растирая кисти, которые жутко кололо, до ломоты — веревки все же перерезал. И при этом даже не сделал на коже надрезов, хотя такое было более чем вероятно — пальцы ведь не чувствовал совсем. И успел вовремя — за пару часов кровообращения не успело нарушиться, хотя промедли он хотя бы на час, то было бы скверно. И сейчас нужно было торопиться — его схватила спецслужба, а там отнюдь не дураки и прекрасно знают, сколько человека можно держать связанным.

«Они минут через двадцать припожалуют — самое то для допроса. Развяжут, а клиент ни на что не способен, даже кулаки сжать. Само-то на дыбу вздернуть, там кисти уже не нужно крепко связывать, «клиента» на хомуте вверх поддергивают — объяснили, как процесс сей делают.

Под пыткой «расколюсь» неизбежно, боли не выдержу, а мучить здесь умеют. Единственный шанс попробовать освободится именно в подвале, вот только вопрос — смогу ли я убивать?!»

Алексей усмехнулся — теперь он мог утвердительно ответить — сможет и сделает это легко. Опыт уже есть, и, главное, отлично понимает, что иного выбора просто нет. Как и места сопливому гуманизму — или его зверски умучают, а потом казнят, или он убьет своих палачей и тем избавится от мук. А, возможно и обретет свободу.

— Вроде ничего, отошли! Вопрос ребром — или меня, или я их! Из пана или пропала лучше выбирать «поляка»!

Пальцы покалывало, это было очень хорошо, хотя Алексей продолжал шипеть рассерженным котом. Странно, что мундир с него не сорвали, видимо только прощупали, и то быстро. Из кармана исчезли деньги с платком, сняли пояс, забрали, понятное дело пистолет, и лишили засапожного ножа, без которого тут никто и не ходил.

— Ну, кто же так обыскивает?!

Алексей изумился — арсенал для скрытого ношения не нашли, прошляпили с досмотром, а может не сильно то и искали — снег, горячка схватки, да и его тогда избили до полного беспамятства.

«Пружинник» отыскался сразу — там, где был зашит — сзади, на спине. Изобретение немудреное, занимающее четыре уложенных квадратом спичечных коробка. Внутри листовая пружина, а дальше все просто — раскрыл, вставил сталь в пазы, приложив силушку, согнул. В направляющие вставил узкое и короткое лезвие, заточенное до бритвенной остроты. И закрыл коробку, из которой торчал только «шпынек». Сдвинешь теперь его в сторону, лезвие вылетит. Пусть недалеко — три метра, однако такой «выстрел» в упор для человека смертельно опасен.

«Ножичек» ему сделали в девяносто втором — от разгула преступности добропорядочные граждане спасались, как могли, сами тем самым нарушая закон, на который тогда не обращали внимания.

Но своя рубашка ближе к телу, и в подобных штуках нуждались многое — так что умельцы заказами были завалены. Да и слова Абдуллы из знаменитого фильма Алексей запомнил — «кинжал хорош для того, у кого он есть, и плохо тому, у кого он не окажется… в нужное время».

— Хорошие слова, благотворные и мудрые, — пробормотал царевич, приводя пружину в боевое положение, изрядно пыхтя при этом — усилие требовалось нешуточное. И прекрасно понимал, что не имеет права на промах — в запасе имелось еще два лезвия, вот только на перезарядку требовалось четверть минуты, а такую уйму времени никто не даст.

Зато имелся ножик, хитрый такой, единственный в этом мире. Встряхнул рукою, лезвие само выскочило из рукоятки по инерции взмаха. Ремесленник только головой качал, делая нехитрый механизм, совершенно искренне не понимая, зачем прятать то, что можно носить открыто хоть на поясе, хоть в сапоге.

— Зато при обыске не нашли, хотя, думаю, они не сильно и старались. А теперь побарахтаюсь немного. Жить еще хочется!

— Кузьма, и ты Ванька! Живо приволоките сюда самозванца этого, поспрошаем с пристрастием хорошенько. Федька, что застыл истуканом, бестолочь?! Розог захотел, паршивец?! Углей добавь в жаровню, да раздуй их — зябко чего-то, морозец на улице. Никогда из тебя ката путнего не выйдет, даже ногти содрать не сможешь.

— Не изволь беспокоиться, батюшка Артемий Иванович, все сейчас сделаю, и жаровню раздуем!

— Веничком палящим вора пригладим, чтобы разговорчив был. Ишь ты, «царевичем» его тати называют! Да железки в угли положи — клеймить ведь зверя придется!

— Братовьев Минкиных ведь он порешил — одного с пистоля застрелил, другого шпагой порешил, Артемий Иванович.

— Он, он, убивец проклятущий, но кто же знал, что ловким таким окажется, шельма. Пытать надобно без всякой жалости, если помрет, то господь нам простит. Ох, грехи мои тяжкие!

Алексей мысленно застонал — такие старички самые страшные, попасть к ним в руки себе дороже, наизнанку вывернут. Так что участь его определена — живым из застенка не выбраться. А если и вытащат на свет белый, то орущий от боли кусок живого мяса, истерзанного пытками. Если у него была раньше мысль, что придет сторож, в худшем для него случае с напарником, то сейчас ситуация самая паршивая. Только по именам их четверо, но скорее всего — пятеро, к кому-то ведь обращался своими последними фразами этот зловредный старикашка.