Дознание... Роман о маркизе де Саде - Дюкорне Рикки - Страница 16

• Предыдущая
• 16/33
• Следующая

– <В зале – топанье ног и взрывы хохота.>

– <Он продолжает:>

«А вот вам другой пример: Одна бесчинница, пресловутая «здравомыслящая женщина» и поборница свобод каждодневно оглашала балконы и трибуну Законодательного Собрания пронзительными требованиями «женских прав», а тем временем ее муж, одноногий воин, был оставлен лежать в смрадной постели, лишенный доброго слова и ложки супа. Проходя мимо его дома, я услышал зов о помощи и вошел в убогое жилище, которое никогда не видело метлы, и приготовил бедняге питательный отвар. (Я всегда ношупри себе мешочек с травами как раз для таких случаев.) Услышав плач из темного и мрачного угла этого хлева, я нашел двух малышек: обе они были полумертвы от голода, а одна в жару жалобно звала мать. Я успокоил их как мог и утишил жар старшей (годами не более пяти) компрессом из холодной воды, которую принес из общественного фонтана в двух кварталах оттуда. (В доме не было ни капли воды и ни крошки съестного!) Лотом я принес из бакалейной лавки масла и свежих яиц и накормил убогую семью. Я не оставлял их, пока не удостоверился, что они ни в чем не нуждаются, и пообещал вернуть домой беспутную дрянь, которая, разглагольствуя о свободе, обрекла на страдания свою семью. Я направился в Законодательное Собрание – там ее не было – и наконец разыскал в вертепе гермафродитов, – подобно ядовитым грибам, такие клубы усеяли весь наш Париж.

– Я ищу гражданку Л., – сказал я существу, которое отворило передо мной дверь, и минуту спустя передо мной предстала обезображенная панталонами женщина с изуродованным трубкой ртом.

– Гражданка, – с показной учтивостью обратился я к ней, – я только что от твоего супруга и чад. Твой дом в запустении, у супруга гангрена, у старшей дочери жар, а твоя меньшая рыдает.

Я заметил, что злодейка поглядела на меня удивленно: вопреки опьянению она слушала меня со вниманием.

– Ты их видел? – изумленно спросила она.

– Я не только их видел, – ответствовал я, – но накормил их, наложил твоему супругу повязку и утишил у девочки жар.

Эти слова тронули сердце ведьмы, и она, рыдая, упала передо мной на колени.

– О!Благодарю, благодарю, гражданин! – сказала она, как только смогла говорить. – Но отчего ты так великодушен? Ты друг моего мужа?

– Я никогда прежде его не видел, – сказал я. – Но, да, я его друг! Я друг всех мужей, которых бросили прозябать жены. Жены, которым не место ни в жарких прениях Собрания, ни в запрещенных кафе! Жены, чье место – дома, чей долг – заботиться о мужчинах, защитниках Нации, и о детях, будущих гражданах Франции!

– Истинно ты говоришь! – воскликнула она, орошая мои рукава слезами. – И мудро! Я теперь же пойду к ним!

Глядя ей вслед, я увидел, как она, спеша домой, бросила на мостовую трубку, где та разбилась вдребезги.

Сограждане, пусть мой рассказ вас опечалил, но все же согрел вам сердца. Однако мои истории не всегда несут утешение. Вот вам мой третий пример.

Некую веерщицу…»

– <При этих словах зал словно взрывается. Веерщица зажимает уши руками и впервые как будто совершенно утрачивает мужество. Еще она закрывает глаза.>

– «Некую веерщицу, которая все еще находит заказчиков, готовых раскошелиться на тафту и слоновую кость, идели в обществе пресловутой Олимпы де Гуг в ботаническом саду, где они целовались у всех на виду, – включая и нескольких мальчиков, которые горестно закрывали лица ручонками и плакали, и маленькую девочку, которую подхватила и унесла поскорей ее равно смущенная добродетельная няня. Так вот, вполне возможно, что, как утверждает Олимпа де Гуг, женщины принадлежат к человеческому сообществу, что они наделены разумом и заслуживают быть включенными в «Декларацию прав». Но одно дело быть наделенным разумом, другое – быть разумным. Разумно ли, спросил я себя, выставлять напоказ свою развращенность?

Сыскав большое ведро дождевой воды, я употребил его, чтобы охладить пыл lesbiennes.

– Как ты смеешь! – вскакивая на ноги, вскричали они, мокрые, как в момент своего рождения.

– Как смеете вы, гражданки, – ответствовал я, – лишать Новую Нацию граждан?»

– <Зал разражается одобрительными возгласами. Усилием воли веерщица открывает глаза. Когда зал умолкает, она говорит:> Ты играешь со мной. Я не стану больше отвечать на вопросы.

– Ты расскажешь Comite о своей «дружбе» с вышеназванной женщиной, агитатором…

– Я отказываюсь.

– С Олимпой де Гуг.

– <Подняв повыше бумагу, тычет в нее грязным пальцем.> Этому документу несколько лет. Насколько известно Comite, ты уже какое-то время не встречалась с Олимпой де Гуг. Согласившись отвечать, ты… <Она отворачивается, смотрит в пол. > Посмотри на меня!

<Она закрывает глаза.>

– <Страже:> Откройте ей глаза! <Один стражник держит веерщицу, другой пальцами разлепляет ей веки, рвет при этом кожу. Она вскрикивает.> Больше нет причин ее защищать. Твоя любовница, Олимпа де Гуг, была обезглавлена сегодня утром.

LES DROLLESSES.[48]

«Сад, топ ami

Женщина мало чем может ответить на бесчеловечность. Можно, как Теруаль де Мерикур, сойти с ума от публичной порки и закончить свои дни, мочась под себя на тюфяке из гнилой соломы. Или, как несравненная Шарлотта Корде, причесанная и наряженная в индийскую кисею, вонзить нож в сердце мясника. Или же, как многие за прошедшие месяцы, лишить себя жизни. Неспособная на убийство, чураясь безумия и самоубийства, сколь бы они ни искушали, я последую вашему примеру. Я напишу письмо.

Полагаю, это моя последняя ночь. Чтобы избавиться от горя, я напишу вам. Чтобы прогнать горькие мысли и воссоздать Олимпу де Гуг, которая – мне вдруг пришло на ум – сейчас совсем близко. Будь эта близость еще впереди, а не уже в прошлом, я могла бы мечтать встретить ее снова. И вы, кто в своем заточении рвет мир в клочья исклеивает его заново невообразимо преображенным, вы тоже совсем близко. Если я не могу надеяться увидеть и вас тоже, то хотя бы могу предложить вам эту ночь. Ночь выдалась безлунная. А еще очень, очень холодная: жаровню в мою камеру не поставили.

Трудно, топ ami, как трудно не дрожать! Линза памяти зачастую мутна: залита слезами или кровью, потускнела от небрежения, а иногда просто разбита. Но то, что я решила вам рассказать (ведь вполне возможно, именно вы все переживете!), сейчас как никогда живо. Та первая ночь раскрывается перед моим мысленным взором серебряным vernisMattinс чудесным итальянским пейзажем, который не подражает эпигонски природе, а навевает воспоминания о мягком ветре и запахе роз. С жадностью вглядываешься тогда в вымышленную даль и мечтаешь. (Чего бы я ни отдала, лишь бы подержать в руках такой веер сегодня ночью! Расписать его!) Пока же просто представьте себе:

ПОРТРЕТ ОЛИМПИАДЫ ДЕ ГУГ

(нарисованный на серебряном веере, panaches – из лучшей слоновой кости)

Черная фетровая шляпа дерзко сдвинута набок, из-под нее выбивается грива черных локонов, одна прядь пленительно падает на лоб, груди колышутся, будто воздушные шары. Она вплывает в atelierоднажды зимним днем. Год был 1789-й, и чего только не сулила тогда Революция! В глубине комнаты Лафентина беседует спокупательницей, я рисую на новом веере кайму из виноградных лоз и гроздьев.

Вам она бы понравилась, вы назвали бы ее «ипе amazone», «ипе noire». Вас восхитила бы ее редкостная ересь, ее эксцентричность. Олимпа тщеславна, щедра, чувственна и неудержима. Она способна в четыре часа надиктовать целую пьесу. Она полагает, что жизнь трагична, что свобода стоит опасностей, какие в себе несет, а Чудесное – величайшее сокровище самовластного воображения. Как и вы, она настаивает на необходимости наслаждения. И обожает эротические картинки – вот что нас свело. Вдохновленная вами небольшая серия, наши «Запретные удовольствия», разлетелась среди куртизанок и mondainesв таком числе, что не проходило и дня, чтобы в atelierне ворвалась с заказом девушка в красных юбках.

• Предыдущая
• 16/33
• Следующая