Бастард де Молеон - Дюма Александр - Страница 5

• Предыдущая
• 5/140
• Следующая

– В этом нет нужды, мессир, – произнес чей-то голос за спиной метра Барнабэ. – Я пришел от имени моего господина пригласить вас, мессир Эспэн де Лион, и вас, мессир Жан Фруассар, отужинать с ним.

Мессир Эспэн обернулся, услышав этот голос, и узнал оруженосца неизвестного рыцаря.

– О-о! – изумился он. – Это приглашение я нахожу верхом учтивости… А вы что на это скажете, мессир Жан?

– Скажу, что оно не только весьма учтиво, но и очень уместно.

– И как же зовут вашего господина, друг мой? – спросил Эспэн де Лион. – Мы хотели бы знать, кому обязаны подобной любезностью.

– Он сам вам представится, ежели вы соблаговолите пойти со мной, – ответил оруженосец.

Путешественники переглянулись – отчасти из-за голода, отчасти из-за любопытства их желания совпали – ив один голос сказали:

– Идемте! Показывайте, куда идти.

Оба поднялись по лестнице вслед за оруженосцем, который отворил дверь в комнату; в глубине ее стоял, заложив руки за спину, неизвестный рыцарь, уже снявший доспехи и облаченный в черное бархатное одеяние с широкими, длинными рукавами.

Завидя их, он пошел им навстречу и, отвесив изысканнейший поклон, сказал, протягивая левую руку:

– Добро пожаловать, господа, и примите сердечную благодарность за то, что вы ответили на мое приглашение.

Весь облик рыцаря дышал такой добротой и таким радушием, левая рука была протянута так естественно, что оба пожали ее, несмотря на почти непреложный среди рыцарей обычай приветствовать друг друга правой рукой: поступить иначе считалось почти оскорблением.

Однако оба путешественника, проявляя по отношению к неизвестному рыцарю столь необычную учтивость, не могли совладать с удивлением, которое и отразилось на их лицах; только рыцарь, похоже, не обратил на это внимания.

– Это мы, мессир, должны благодарить вас, – возразил Фруассар. – Мы находились в большом затруднении, когда ваше любезное приглашение выручило нас. Примите же нашу признательность.

– Кроме того, я уступлю вам комнату моего оруженосца, – сказал рыцарь, – раз у меня комнаты две, а у вас – ни одной.

– Право слово, вы слишком благосклонны к нам! – воскликнул Эспэн де Лион. – Ну, а где заночует ваш оруженосец?

– В моей комнате, черт побери!

– Нет, нет, – сказал Фруассар, – это значило бы злоупотребить…

– Пустяки, мы к этому привыкли! – перебил его неизвестный рыцарь. – Более двадцати пяти лет прошло с тех пор, как мы впервые заночевали с ним в одной палатке, и за эти годы случалось это так часто, что мы и считать перестали. Да садитесь же, господа.

И рыцарь указал путешественникам на два стула у стола, на котором уже стояли бокалы и кубок; подавая гостям пример, он сел первым. За ним и путешественники сели за стол.

– Вот мы обо всем и договорились, – заключил неизвестный рыцарь, по-прежнему левой рукой наполняя три бокала пряным вином.

– Право же, договорились! Мы сочли бы, что оскорбили вас, отказавшись от столь сердечного приглашения – сказал Эспэн де Лион. – Надеюсь, вы со мной согласны, мессир Жан?

– Тем более согласен, что мы побеспокоим вас совсем ненадолго, – заметил казначей аббатства Шиме.

– Почему же? – спросил неизвестный рыцарь.

– Утром мы едем в По.

– Верно говорят, всегда знаешь, когда приедешь, не знаешь, когда выедешь, – сказал рыцарь.

– Нас ожидают при дворе графа Гастона Феба.

– И ничто вас не сможет так заинтересовать, чтобы вы задержались на неделю? – спросил рыцарь.

– Ничто, кроме очень поучительной и очень интересной истории, – ответил Эспэн де Лион.

– К тому же я вряд ли смогу не сдержать слова, данного его милости графу де Фуа, – прибавил летописец.

– Мессир Жан Фруассар, недавно в Ларрском проходе вы сказали, что охотно отдали бы аббатство в Шиме тому, кто расскажет вам о приключениях бастарда де Молеона, – продолжал неизвестный рыцарь.

– Как, разве я это сказал? Откуда вам это известно?

– Вы забыли, что я читал «Ave» на могиле Монаха и мог слышать все, что вы говорили.

– Вот что значит бросать слова на ветер, мессир Жан Фруассар, – со смехом заметил Эспэн де Лион. – За них вы поплатитесь вашим аббатством.

– Клянусь мессой, господин рыцарь, – сказал Фруассар, – сдается мне, что я попал в точку: именно вы знаете эту историю.

– Вы не ошибаетесь, – ответил рыцарь. – Никто не знает и не расскажет ее лучше меня.

– Начиная с той минуты, как де Молеон убил Монаха из Лурда, и до того дня, когда он лишился кисти? – спросил Эспэн.

– Да.

– И во что же мне это обойдется? – осведомился Фруассар, который, сгорая от любопытства услышать эту историю, все же начал сожалеть, что пообещал за нее свое аббатство.

– В неделю времени, господин аббат, – успокоил его неизвестный рыцарь. – Да и то вы вряд ли успеете за это время подробно записать на пергаменте все, о чем я вам расскажу.

– Мне помнится, бастард де Молеон поклялся, что никто никогда не узнает этой истории, – заметил Фруассар.

– До тех пор, пока не найдет летописца, достойного запечатлеть ее. Теперь, мессир Жан, у него нет больше причин ее утаивать.

– В таком случае, почему бы вам самому не записать ее? – спросил Фруассар.

– Потому что есть одна большая помеха, – улыбнулся рыцарь.

– Какая же? – поинтересовался мессир Эспэн де Лион.

– Вот такая, – ответил рыцарь, приподняв левой рукой правый рукав платья и положив на стол изувеченную руку с железным зажимом вместо ладони.

– Господи Иисусе! – задрожав от радости, воскликнул Фруассар. – Так, значит, вы…

– …бастард де Молеон собственной персоной, кого также называют Аженор с железной рукой.

– И вы расскажете мне вашу историю? – спросил Фруассар с волнением и надеждой.

– Сразу же после ужина, – пообещал рыцарь.

– Прекрасно, – потирая руки, сказал Фруассар. – Вы были правы, мессир Эспэн де Лион, монсеньер Гастон Феб подождет.

И после ужина бастард де Молеон, выполняя свое обещание, начал рассказывать мессиру Жану Фруассару историю, которую вам предстоит прочитать; мы позаимствовали ее из одной неопубликованной рукописи, лишь взяв на себя труд изменить в повествовании первое лицо на третье.

Чудесным июньским утром 1361 года всякий, кто отважился бы блуждать по равнинам Португалии в сорокаградусную жару, мог видеть, как по дороге из Пиньела в Коимбру едет верхом фигура, за описание которой наши современники будут нам признательны.

Это был не человек, а полный набор рыцарских доспехов, состоявший из шлема, лат, наручей и набедренников, копья в руке и маленького висевшего на шее щита; над всей этой грудой железа развевался султан из красных перьев, над которым сверкал наконечник копья.

Эти доспехи прочно сидели на коне, у которого разглядеть лишь можно было его черные ноги и сверкающие глаза, ибо, подобно своему хозяину, он исчезал под боевой броней, покрытой сверху белой попоной, отороченной красным сукном. Время от времени благородное животное встряхивало головой и ржало, больше из ярости, чем от боли: значит, слепень пробрался под складки тяжелого панциря и нещадно его жалил.

Всадник же прямо и твердо держал стремена, словно прикованный к седлу; казалось, он с гордостью бросает вызов этой жгучей жаре, которая обрушивалась с багрового неба, воспламеняя воздух и иссушая траву. Многие – никто не упрекнул бы их за это в изнеженности – позволили бы себе поднять решетчатое забрало, которое превращало шлем в сушилку, но по уверенному виду, благородной невозмутимости рыцаря было ясно, что он даже в пустыне щеголяет силой своего характера и стойкостью перед тяготами воинского ремесла.

Мы сказали «пустыня», и, действительно, местность, по которой проезжал наш рыцарь, вполне заслуживала этого названия. Это была своего рода долина, глубокая ровно настолько, чтобы собирать на дороге, по которой следовал рыцарь, самые испепеляющие лучи солнца. Уже более двух часов стояла такая жара, что долину покинули даже ее самые выносливые обитатели: пастухи и стада, которые по утрам и вечерам появлялись на ее склонах в надежде отыскать хоть какие-нибудь высохшие, ломкие травинки, теперь спали в тени, укрывшись за изгородями и под кустами. Вокруг, насколько хватало глаз, напрасно было бы искать путника, столь отважного или, вернее, столь нечувствительного к зною, чтобы он был в силах передвигаться по этой земле, которая, казалось, состояла из пепла сожженных солнцем скал. Только тысячи цикад служили доказательством того, что живые существа способны обитать в таком пекле; забившись между камнями, облепив каждую травинку или рассевшись на ветках белых от пыли олив, они пронзительно и монотонно стрекотали; то была их победная песнь, и возвещала она о завоевании пустыни, где они воцарились всесильными повелительницами.

• Предыдущая
• 5/140
• Следующая