Белые и синие - Дюма Александр - Страница 26

• Предыдущая
• 26/193
• Следующая

В походе Пишегрю ежедневно получал сто пятьдесят франков ассигнатами; армейское жалованье приходило в первых числах каждого месяца в виде больших разграфленных листов. Эти пачки бумажных денег лежали на столе вместе с ножницами, и ежедневно всякий, кто хотел, отрезал от них часть на свои нужды; такой пачки редко хватало на месяц; зачастую она кончалась 24-го или 25-го, и тогда каждый устраивался как мог, чтобы прожить остальные дни.

Один из секретарей Пишегрю писал о нем: «Этот великий математик из Бриена не был в состоянии оплатить счет прачки обычными деньгами».

Он добавлял: «Империя была бы слишком мала для его гения, поместье — слишком велико для его лени».

Что касается совета Розы оставаться добрым Шарло, посудите сами, нуждался ли он в подобном наставлении.

Два-три года спустя после событий, которые мы пытаемся описать, Пишегрю, достигший вершины популярности, вернулся в свой горячо любимый Франш-Конте, чтобы вновь увидеть родную деревню Планш; при въезде в Арбуа, под триумфальной аркой его поджидала делегация, чтобы поздравить с прибытием и пригласить на торжественный ужин и праздничный бал.

Пишегрю выслушал оратора с улыбкой и, когда тот закончил свою речь, обратился к главе делегации с такими словами:

— Мой дорогой земляк, я смогу провести на родной земле лишь очень немного часов и должен посвятить почти все это время моим родным из окрестных деревень; если бы связывающие нас узы дружбы побудили меня предать свои родственные обязанности, вы первые осудили бы меня и были бы правы; однако вы пришли, чтобы пригласить меня на ужин и бал; хотя я уже давно отвык от подобных развлечений, я охотно принял бы в них участие. Я был бы счастлив осушить в столь почтенном обществе несколько стаканчиков нашего превосходного молодого вина и посмотреть, как танцуют девушки Арбуа: они, должно быть, очень красивы, если похожи на своих матерей. Но солдат всегда держит свое слово, а я, клянусь честью, уже дал его: я давно обещал виноградарю Барбье разделить с ним свою первую трапезу по возвращении на родину, и, по совести, с этого момента до захода солнца я не смогу пировать дважды.

— Но мне кажется, мой генерал, — возразил глава делегации, — что есть способ уладить это дело.

— Какой?

— Пригласить Барбье отужинать вместе с вами.

— Я так и сделаю; если он согласится, буду очень доволен, но я сомневаюсь, чтобы он пошел на это. У него по-прежнему тот же унылый, суровый вид, из-за которого его прозвали Барбье Горемыка.

— Еще более унылый, чем прежде, мой генерал.

— Ну что ж, я сам к нему отправлюсь, — сказал Пишегрю, — ибо я полагаю, что придется употребить все мое влияние, чтобы убедить его присоединиться к нам.

— Хорошо, генерал, а мы последуем за вами, — сказали посланцы.

— Пойдемте, — согласился Пишегрю.

И все отправились на поиски Барбье Горемыки, бедного виноградаря, все состояние которого заключалось в сотне виноградных лоз и который смачивал виноградным вином сухую корку черного хлеба.

Они прошли вдоль деревни. В конце пути генерал остановился перед старой липой.

— Граждане, — промолвил он, — ухаживайте хорошенько за этим деревом и никогда не разрешайте его срубить. Здесь погиб в муках герой, который вместе с отрядом из ста пятидесяти человек защищал ваш город от Бирона и целой королевской армии. Этого героя звали Клод Морель. Здесь же глупый зверь по имени Бирон в конце концов укусил вскормившую его руку, приказав повесить Море-ля… Несколько лет спустя Бирон, предавший Францию, убийца Клода Мореля, отбивался от палача, так что тот был вынужден проявить чудодейственную силу и ловкость, чтобы отрубить ему голову: он сделал это незаметно для осужденного, взяв меч из рук помощника.

Поклонившись знаменитому дереву, он продолжал свой путь под рукоплескания толпы, сопровождавшей его.

Некто, знавший, где находится виноградник Барбье Горемыки, отыскал его владельца посреди жердей, подпиравших лозу, и окликнул его.

Барбье высунул из-за жердей свою голову в неизменном хлопчатобумажном колпаке.

— Кто меня спрашивает? — прокричал он.

— Шарло! — отвечал собеседник.

— Какой Шарло?

— Шарло Пишегрю.

— Вы издеваетесь надо мной, — сказал виноградарь и вновь принялся пропалывать свой виноградник.

— Никто и не думал над тобой издеваться, вот и он собственной персоной.

— Эй, Барбье! — позвал Пишегрю в свою очередь.

Услышав хорошо знакомый голос, Барбье Горемыка выпрямился и, завидев посреди толпы мундир генерала, воскликнул:

— Вот те на! Неужели это и вправду он?

Пробежав между жердей, он добрался до края виноградника, остановился, чтобы удостовериться, не стал ли он жертвой галлюцинации, и, окончательно узнав генерала, помчался к нему навстречу и бросился в его объятия с криком;

— Стало быть, это ты, Шарло! Мой дорогой Шарло!

— Стало быть, это ты, мой дорогой товарищ! — отвечал Пишегрю, прижимая его к груди.

И они оба — крестьянин и генерал — зарыдали один сильнее другого.

Все отошли в сторону, чтобы дать возможность старым друзьям вдоволь наплакаться от счастья встречи.

Когда первоначальный обмен нежностями был закончен, глава делегации приблизился к Барбье Горемыке и изложил причину этого визита, торжественно нанесенного ему посреди поля, что и было настоящим домом виноградаря.

Барбье посмотрел на Пишегрю, чтобы выяснить, следует ли ему согласиться.

Пишегрю молча кивнул головой.

Виноградарь хотел лишь зайти домой, чтобы надеть свой воскресный костюм, но глава делегации, вычитавший из поэмы Бершу мнение этого прославленного гурмана о разогретых кушаньях, не захотел дать ему на это время, и Пишегрю вместе с Барбье Горемыкой повели в мэрию, где их ждал ужин.

Пишегрю посадил главу делегации по правую руку, а Барбье Горемыку по левую, но говорил в основном лишь со своим другом и расстался с ним только перед отъездом.

Да простят нам столь длинное отступление, посвященное одному из наиболее выдающихся деятелей Революции. Заглянув в его частную жизнь, мы сможем понять его и судить, вероятно, более беспристрастно, чем когда-либо делалось до сих пор, об этом политическом деятеле, который станет одним из главных действующих лиц первой части нашей книги.

У Шарля было рекомендательное письмо именно к этому человеку, перед которым открылось безграничное будущее, если бы только в его судьбу не вмешались роковые силы.

Возможно, с еще более сильным волнением, чем испытанное им при посещении Шнейдера и Сен-Жюста, мальчик вошел в просторный, но простой с виду дом, где Пишегрю разместил свой штаб.

— Генерал в своем кабинете, третья дверь справа, — сказал солдат, охранявший дверь, что вела в коридор.

Шарль вошел в него довольно твердой походкой, но, по мере того как он приближался к указанной двери, его шаги становились все медленнее и тише.

Дойдя до порога этой двери, которая была приоткрыта, он увидел генерала: опираясь обеими руками на большой стол, он изучал карту Германии. (Пишегрю был уверен в том, что незамедлительно начнет боевые действия по другую сторону Рейна.)

«Пишегрю казался старше своих лет, и его телосложение подкрепляло это заблуждение. Он был выше среднего роста; туловище его крепко сидело на мощных бедрах. Ему было присуще изящество, но изящество, подобающее силе. У него была широкая выпуклая грудь, хотя он слегка сутулился. На его огромных плечах покоилась крепкая, короткая и жилистая шея, придавая ему некоторое сходство с атлетом, подобным Милону, или с гладиатором, подобным Спартаку. У него было квадратное лицо (форма, нередко встречающаяся у чистокровных жителей Франш-Конте), громадные челюсти и необъятный лоб, сильно расширявшийся у облысевших висков. Его правильный нос сильно выдавался на лице. Когда у Пишегрю не было оснований смотреть властно или грозно, его взгляд был несравненно кротким. Если бы великий художник попытался изобразить на человеческом лице бесстрастное выражение полубога, ему следовало бы представить себе голову Пишегрю.

• Предыдущая
• 26/193
• Следующая