Дочь маркиза - Дюма Александр - Страница 40

• Предыдущая
• 40/115
• Следующая

Они не смели поднять голову, боялись оглядеться вокруг; время от времени то один, то другой глухим голосом спрашивали: «Где мы?», чтобы понять, сколько им осталось жить.

В первый раз я ответила им, надеясь их утешить:

— На пути к Небу, братья мои!

Но один из них грубо оборвал меня:

— Мы не то спрашиваем, мы хотим знать, далеко ли еще.

— Мы въезжаем на улицу Сент-Оноре.

Потом, позже, когда кто-то снова задал этот вопрос, я сказала:

— Мы у заставы Сержантов. На третий вопрос я ответила:

— Мы едем мимо Пале-Эгалите.

В ответ они скрипели зубами, богохульствовали, без конца поминая имя Божье.

Повозка доехала до бельевого магазина г-жи де Кондорсе. Я надеялась напоследок увидеть ее; но все было закрыто, и в первом этаже, и во втором.

— Прощай, моя сестра по несчастью, , я передам от тебя весточку гениальному человеку, который любил тебя как муж и как отец, — прошептала я.

Один из моих спутников, тот, который сидел ближе всех ко мне, услышал мои слова; он упал мне в ноги.

— Так ты веришь в загробную жизнь? — спросил он.

— Если и не верю, то хотя бы надеюсь.

— А я не верю и не надеюсь.

И стал судорожно биться головой о скамью, на которой только что сидел.

— Что ты делаешь, несчастный! — сказала я. Он нервно рассмеялся.

— Я доказываю себе, что, раз мне больно, значит, я еще жив; а ты?

— Я жду, чтобы смертный покой доказал мне, что моя жизнь кончилась. Другой каторжник поднял голову и, глядя на меня замутившимися, налитыми кровью глазами, спросил:

— Так ты знаешь, что такое смерть?

— Нет, но скоро узнаю.

— Какое преступление ты совершила, что тебя казнят, вместе с нами?

— Никакого.

— И все-таки ты умрешь!

Потом, словно надеясь достигнуть слуха Создателя всего сущего, стал кричать:

— Бога нет! Бога нет! Бога нет!

Бедное несчастное человечество, которое верит, что Бог занят судьбой отдельных личностей, и в гордыне своей полагает, что Богу нечего делать, кроме как опекать его с самого рождения и до самой смерти! Оно всякий раз просит его совершить чудо и изменить незыблемый миропорядок в угоду его капризу или чтобы избавить его от страдания.

— Но, — сказал один из осужденных, — раз Божьей справедливости не существует, то должна была бы быть справедливость человеческая. Я крал, бил окна, высаживал двери, взламывал сундуки, перелезал через стены; и я заслужил каторгу, но не эшафот. Пусть меня пошлют в Рошфор, в Брест, в Тулон — у них есть на это право; но у них нет права лишать меня жизни!

— Послушай, — сказала я ему, — крикни это Робеспьеру, мы как раз проезжаем мимо его дома, может быть, он тебя услышит.

Каторжник издал глухой стон и встал на ноги:

— Аррасский тигр! — закричал он. — Что ты делаешь с головами, которые рубят для тебя, и с кровью, которую проливают от твоего имени?

Со всех повозок посыпались проклятия, слившись с криками толпы, начавшей терять доверие к Робеспьеру.

— Благодарю тебя, король террора, ты воссоединяешь меня с любимым, — прошептала я.

Выплеснув гнев, осужденные вновь впали в оцепенение, и над повозками снова воцарилась тишина. Впрочем, тех несчастных, что нашли в себе силы встать на ноги и кричать, было не больше трети.

Мой сосед, бившийся лбом о скамью и так и оставшийся стоять на коленях, спросил меня:

— Ты знаешь молитвы?

— Нет, — ответила я, — но я умею молиться.

— Так помолись за нас.

— Что мне просить у Бога?

— Что угодно. Ты лучше знаешь, что нам надо.

Я вспомнила первых христиан, вспомнила девственниц на арене римского цирка, которые, готовясь принять мученическую смерть, утешали тех, кто был с ними рядом.

Я подняла глаза к небу.

— Ну-ка, становитесь на колени, — сказал каторжник своим товарищам. — Она будет молиться.

Шесть каторжников упали на колени; те, кто был в других повозках и не мог нас слышать, вели себя как стадо баранов, которых ведут на базар.

— Боже мой, — сказала я, — если ты существуешь не только как недоступная нашим чувствам безграничность, не только как невидимая всемогущая сила, не только как вечное проявление творческих возможностей природы, если, как учит нас Церковь, ты принял человеческий облик, если у тебя есть глаза, чтобы видеть наши скорби, если у тебя есть уши, чтобы слышать наши молитвы, наконец, если ты вознаграждаешь в мире ином за добродетель и наказываешь за преступления, совершенные в этом мире, — соблаговоли вспомнить, когда эти люди предстанут перед тобой, что суд человеческий присвоил твои права и уже покарал их за преступления, и покарал слишком строго, поэтому не наказывай их вторично в неведомом царстве, неподвластном науке и именуемом в священных книгах

Небом! Пусть же они останутся там навечно, ибо они окупили свои грехи и вечно будут славить твое милосердие и справедливость!

— Аминь! — прошептали два или три голоса.

— Но если все не так, — продолжала я, — и дверь, в которую все мы войдем, ведет в небытие, если мы погрузимся во тьму, бесчувствие и смерть, если после жизни нет ничего, как нет ничего до нее, тогда, друзья мои, снова возблагодарим Бога, ибо, где нет чувств, там нет и боли, и тогда мы уснем навеки сном без сновидений, каким порой засыпали в этом мире после тяжелого трудового дня.

— О нет, — воскликнули каторжники, — уж лучше вечное страдание, чем вечное небытие!

— Господи! Господи! — восклицала я. — Они взывают к тебе из бездны, выслушай их, Господи!

Некоторое время мы ехали молча. Но вдруг по толпе пробежала сильная дрожь, она охватила и осужденных; объезжая заставу Сент-Оноре, повозки подались назад и смертники не могли видеть орудия казни, но они угадали, что подъехали к нему.

Я, напротив, испытывала чувство радости: я встала на цыпочки и увидела гильотину, поднимавшую у всех над головами свои большие красные руки и тянувшую их к небу, куда стремится все сущее. Я дошла до того, что даже небытие, которое так страшило этих несчастных, было для меня приятнее, чем сомнение, в котором я жила уже больше двух лет.

— Мы приехали? — мрачно спросил один из каторжников.

— Мы приедем через пять минут. Другой несчастный размышлял вслух:

— Нас гильотинируют последними, потому что мы в последней повозке. Нас тридцать человек, по минуте на каждого — значит, нам осталось жить еще полчаса.

Толпа продолжала роптать на них и жалеть меня; она стала такой густой, что жандармы, которые шли перед повозками, не могли расчистить им дорогу. Пришлось генералу Анрио отлучиться с площади Революции, где он командовал казнью, и с саблей наголо в сопровождении пяти или шести жандармов, проклиная все и вся, прокладывать нам путь в толпе.

Он так сильно пришпорил коня, что, давя женщин и детей, проехал вдоль всей вереницы повозок.

Он увидел, как каторжники стоят вокруг меня на коленях.

— Почему ты не стоишь на коленях, как другие? — спросил он меня. Каторжник, который велел мне молиться за них, услышал его вопрос и встал:

— Потому что мы виновны, а она невинна, потому что мы слабые, а она сильная, потому что мы плачем, а она нас утешает.

— Ладно! — крикнул Анрио. — Еще одна героиня вроде Шарлотты Корде или г-жи Ролан; я уж думал, мы наконец избавились от всех этих бой-баб.

Потом обернулся к возчикам:

— Ну, путь свободен, вперед! И повозки поехали дальше.

Через пять минут первая повозка остановилась у подножия эшафота.

Другие остановились тоже, так как ехали прямо за ней.

Человек в карманьоле и в красном колпаке стоял у подножия эшафота между лестницей на гильотину и повозками, которые одна за другой доставляли свой груз.

Он громко называл номер и имя осужденного.

Осужденный выходил сам, или его выводили, поднимался на помост, фигура его мелькала там, потом исчезала. Раздавался глухой стук — и все кончено.

• Предыдущая
• 40/115
• Следующая